Олег Кулагин - Московский лабиринт

Вот и пришли. Как быстро…

Когда распахнулась дверь камеры и яркий свет из коридора проник внутрь, сначала показалось, будто в углу комок тряпья. Но комок чуть шевельнулся, и я сообразила, что это человек.

— Пошла! — толкнул в спину надзиратель. Лязгнул замок. Я спрыгнула со ступенек и замерла. Человек больше не двигался.

Тогда я подошла ближе и склонилась над ним. Как раз в этот момент тусклая лампочка под потолком вспыхнула ярче. И я увидела, что на незнакомце живого места нет: через прорехи в изодранной одежде — страшные открытые раны, ожоги…

Этого несчастного бросили сюда, чтобы сделать меня посговорчивей.

Я прикусила губу в бессильной ненависти. Вряд ли сам Фатеев такой инициативный. Небось прямое указание вежливого американского шефа. Подонки!

Что я могу сделать для этого бедняги? Ничего. И целую ночь он будет корчиться в агонии рядом со мной. Назидательный урок для девчонки.

— Вы… Вы слышите меня? — тихонько спросила, ещё ниже склоняясь над незнакомцем. И вдруг показалось: он улыбнулся. А потом поняла — не показалось. Я испуганно отпрянула.

Они посадили ко мне сумасшедшего.

Незнакомец повернул голову. Обнаружилось, что взгляд, направленный на меня, вполне осмыслен.

— Здравствуй.

— Привет, — машинально отозвалась я. Как будто мы не в камере, а на лавочке, в парке. Чуть было не спросила: «Как себя чувствуешь?» И мелькнула мысль — а если все эти раны — сплошная бутафория? И незнакомец — обычная «наседка» Фатеева?

— Не надо бояться, — прошептал он.

Нет, на «наседку» не похож. Какой странный взгляд…

— Тебе больно? — не выдержала я.

— Да, — чуть кивнул, — сломанная рука… Пара ребер… Ожоги, резаные раны… Внутренние повреждения…

Голос был спокойный.

Я взглянула на его запекшиеся, треснутые губы:

— Принести воды?

— Спасибо… Не повредит.

Никакой посуды, естественно, не было. Стащила с себя куртку и подставила под струю. Торопливо донесла до раненого. Он успел сделать несколько глотков, прежде чем вода просочилась на пол.

— Спасибо, — опять поблагодарил. — Теперь будет легче.

— Как тебя звать?

— Николай.

Сколько ему лет? Трудно определить возраст, когда лицо — сплошные ссадины и синяки.

— Здорово ты их разозлил…

— Пожалуй, — согласился Николай. — И сказал-то — пустяк… Объяснил Фатееву, кто он такой.

— Похоже, ему было неприятно, — качнула я головой, не зная, плакать или смеяться.

— Кто-то же должен сказать ему…

— Ты серьезно?

— Всякий человек имеет право на истину о себе.

— А если этот… давно не человек?

— И это тоже истина.

Надо же, какой блаженный.

— Стоит ли за такое умирать?

— Всякая правда не даётся легко. Только ложь ничего стоит. — Изуродованное его лицо снова осветилось улыбкой. Доброй и бесхитростной.

Удивительное безумие…

— Ты слишком рано хочешь уйти, — вдруг произнес, не спуская с меня пристальных зрачков.

Я напряглась. Если здесь есть видеокамера, микрофон тоже должен быть.

— Они ничего не услышат, — успокоил Николай, — и не увидят. Ничего, кроме того, что им положено слышать и видеть.

Ну да. Всё начинает проясняться. Похоже, Алан считает меня дурочкой, если думает, что я куплюсь на такую чепуху.

— Сомневаешься, — понимающе вздохнул блаженный. — Приподнялся и сел на полу. Махнул искалеченной рукой: — Гляди.

«Придурок», — подумала я, отступая к противоположной стене, но тут же замерла. Потому что его раны начали быстро затягиваться. Без шрамов, без следов. Даже чёрная запёкшаяся кровь будто впитывалась в кожу.

Раньше такое я видела лишь в кино. Но теперь это были не спецэффекты. Страшное обезображенное лицо разглаживалось. Сквозь растворяющиеся гематомы, сквозь исчезающие ссадины проступали правильные черты.

Может, это я сошла с ума?

Или американец все-таки чего-то добавлял в кофе?

— Не бойся, — сказал Николай, — они хотят, чтобы ты боялась.

Прищурился, всматриваясь куда-то сквозь меня.

Сломанное ребро заныло и вдруг отпустило. Внутри осталось легкое покалывание и тепло…

— Спасибо, — выдавила я.

— Не за что…

Я села на тюремный матрац. Будто ноги перестали держать. Закрыла глаза.

«Не может быть… Этого не может быть».

Что со мной?

— Загляни в себя, Таня…

Я вздрогнула, и на щеках у меня выступили слезы. Наверно, я слишком долго сдерживалась. А боль… Все эти годы она никуда не уходила. Черными камнями застывала, падала на дно души. Но не исчезала. Иногда эти камни давили так сильно, что перехватывало дыхание. Родители, брат, Женька… Неподвижные тела на снежном поле…

— Никто не гибнет… — где-то рядом звучал голос.

Черные камни плавились и выходили горячими слезами.

— Никто…

Мне действительно хотелось этого. Чтобы не было мертвых городов. Серых СОКовскнх мундиров, огромных котлованов с телами расстрелянных… Только щедрое летнее солнце, только голубое, без угрозы, небо над головой. Добрые люди на светлых улицах, надежда и любовь в сердце…

Единственное, чего я не могла забыть, белозубой ухмылки Алана по ту сторону солнечного миража.

— Николай… Те, кто мне доверился — в опасности. У меня нет выхода…

— Не думай о смерти. Думай о жизни.

— Ты… Ты выведешь меня отсюда?

Он смеётся, почти беззвучно:

— Нет. Ты сама… Найди свой путь, Таня…

Призрачным маревом плывёт камера и бесследно растворяется…

Я медленно лечу над лесом, над спокойной гладью реки. Я понимаю, что это лишь сон, но всё так ясно… Такими настоящими кажутся отражения облаков на воде, тускнеющая голубизна вечернего неба, маленькая церквушка на берегу и рядом с ней — обыденно-прозаичная копна сена. Чудится, будто стоит немного напрячься и вплывёт ярким воспоминанием детства запах свежескошенной травы…

Нет, никогда прежде я не видела ни этой реки, ни этой церкви. А почему-то на душе легко. Словно наконец-то после долгих скитаний я вернулась в родные места. Рдеющая закатным солнцем маковка храма несёт надежду, будто свет в окошке, за которым тебя ждут. Но что это за надежда и кто меня ждет — я не знаю. Просто мне очень хорошо. Впервые за три с лишним года.

— Будет трудно, — слышится где-то рядом голос Николая, — но у тебя хватит сил…

А потом наступает пробуждение. Снова в камере, снова на жестком тюремном тюфяке. Лязгают запоры, и входит двое надзирателей. Нет, не за мной. Они принесли чёрный пакет на молнии. Чтобы упаковать в него мертвое тело, застывшее в углу. Неузнаваемо изувеченное тело человека, умершего от ран этой ночью.

Эх, Николай… Как спокойно ты говорил о смерти…

Через полчаса меня привели в кабинет Алана.

Взгляд у него был внимательный, с лёгким оттенком беспокойства: