Николай Полунин - Харон

А в семьдесят пятом она решает вдруг — родить. Одна. И рожает, и умирает родами. В двадцать девять, как бабка Елизавета Никандровна, урожденная Старцева, про которую, ясное дело, Мария Ивановна не имела никакого понятия.

— И вот отсюда начинается вообще сплошной сюрреализм, — сказал Михаил. На следующий день в родильное отделение является некий молодой человек и предъявляет документы, из которых явствует, что он твой родной брат. Серега. Что давно искал мать, которая родила его совсем девчонкой, потому оставила. Что теперь нашел, но уже поздно, и что тебя, как сестру, он забирает. Не представляю себе, как ему это удалось. Как сумел преодолеть вполне разумное недоверие и сопротивление ответственных лиц. Как объяснил вопиющее несоответствие в возрасте своем и своей якобы матери. Разве только умением отводить глаза, о котором ты говорила.

— Так он не брат мне?

— Это какая-то вообще необъяснимая фигура. Откуда взялся? Зачем? Чтобы сохранить тебя, направить, чтобы ты стала такой, какая есть, прожила эту свою жизнь и встретилась в конце концов со мной? Ради того, что нам назначено, что сделать можем только мы, только ты?

В ресторан гостиницы «Юность» Инка с Михаилом зашли после того, как Инка, окончательно убедившись в отсутствии и следов дома, в котором выросла и который любила, единственно родной, ожесточенно потребовала ее накормить. Михаил заказал кучу еды. Бараньи отбивные на косточке здесь готовили, насколько он помнил, отменно. «На, — протянул маленькую белую таблетку из трубочки, которая всегда была у него в ридикюле. — Ты скоро третьи сутки по-человечески не спишь. Летейские забавы сна не заменяют». От таблетки усталость исчезла, Инка почувствовала себя бодрой, и вернулся оптимизм.

— Он поместил тебя в ваш интернат, когда тебе было три с половиной, а не два, здесь ты ошибаешься. Знал, что ему маячит первая судимость, но надеялся на год-два. Дали восемь, неамнистиционная статья, и когда вышел, ты уже была взрослой достаточно, чтобы его не принять. Поселился в своих, как их… Но внимания от тебя не отворачивал. И помогал, ведь так?

Инка наморщила лоб, вспоминая. Подарки неизвестно от кого. Однажды нахватала в долг, вертелась три месяца, не зная, как отдавать, потому что саму «кинули», и вдруг долг оказался погашен. Вместе с процентами, что «по счетчику» настучали. Легче легкого, элементарно, левой ногой сданные экзамены в Университет, благожелательный и непонятный разговор с деканом…

— Так это все он?

— Думаю, он

— Не понимаю…

— И Усачевка, — напомнил Михаил. — Девичье поле, где ты впервые начала видеть. То же место. Вряд ли он выбрал интернат произвольно. Как еще надо было с оформлением все устроить.

— Ангел-хранитель.

— Даймон, — сказал Михаил непонятно. — Еще один Даймон Уэш.

— Откуда ты все знаешь про меня?

— Если я скажу — от верблюда, тебе ведь это не подойдет? Вот и не спрашивай тогда. Могу сообщить, что когда мы позавчера ездили к Сереге в деревню, я этого не знал.

— Боже! Позавчера только. А кажется — вечность. — Инка пригорюнилась, налила вина в свой бокал. — Наследственное, выходит. Экстрасенша наследственная, шлюха наследственная. И так же до тридцати не дожить. Все сходится, Михаил. И ничего я не вижу.

— Тебе не удалось в этот раз, удастся в следующий. Завтра. Походи по округе, повспоминай, где у тебя получалось когда-то прежде.

— Это не у меня получается! Это — само, я же тебе…

— Неважно. Само так само. Спустись к прудам.

— Мы там уже были сегодня…

— Попробуй еще раз. Ты обязательно почувствуешь и увидишь.

— Что? Что я должна увидеть? Ты же не говоришь.

— Место. Место, где мы встретимся с тем, кого ищем.

«И тогда я освобожу от него Мир, правда, не знаю, кто придет сюда ему на смену», — услышала Инка голос Михаила, слова, которые он — точь-в-точь — произнес вслух спустя несколько секунд. Как с Игнатом.

Она не стала ему ничего говорить. Она только спросила:

— А если ты встретишься с ним в каком-нибудь другом, не этом месте?

— Я буду бессилен. Ведь я сейчас не Страж. А он тоже «закрыт».

— А не ну его к чертям, этот Мир? Провалился бы он, а? Как кому, а я от него радости мало видела. Теперь выходит, и вся семья моя тоже, четыре колена, мать, бабка, прабабка. Такие судьбы — кому пожелаешь? Или пускай этот меня «переправляет» к е… матери! А Мир — пук, и нет его. Это же не будет больно, да? Никто ничего не заметит. На х… мне этот Мир спасать, я не нанималась! Мне он ничего не дал, пусть катится! Чего от этого убудет?

У Инки вообще-то была стадия, когда она становилась буйной, но сейчас это было явно не то. Михаил положил пальцы на ее руку, перевернул ладонью кверху, легонько помассировал бугорок между средним и безымянным. Посмотрел в глаза. Так посмотрел.

— Ну… Ну, ты… Миш, не надо, что ты, перестань. Миша. Ванечка, не могу я так…

Михаил отнял руку и убрал взгляд.

— Нет, — сказал он. — Не пусть катится. Убудет так, что и помыслить нельзя. Миры сосуществуют в равновесии и взаимозависимости. Только так. — Он

показался сам себе похожим на Дэша и танатов одновременно.

— А! — махнула Инка. — Это все слова. Ты меня цитатами потчевал, хочешь я скажу?

«О этот мир, так молодо-прекрасный! Он стоит тысячи миров!» Тютчев.

— Вот именно, — сказал Михаил, потянувшись за своей рюмкой, и тьма упала вновь.

Теперь «миг негатива» длился дольше. Михаил смотрел в одну близкую точку, на бутылку, и поэтому перемену света на тьму вынес легче. Особенно когда черно-белое заскакало, как в стробоскопных вспышках, и так же зарябило, и когда кончилось, он увидел Инку, прижимающую ладони к глазам, услышал крики людей в зале, звон бьющейся посуды.

— Ну-ка, на воздух! — скомандовал он, подхватывая Инку. Бросил денежную бумажку в блюдо с ассорти.

В вестибюле стояли киоски, слот-машины и толпились растерянные люди. Мелодично звякнул лифт. На широких ступенях обдал пронизывающий ветер, стало полегче. Инка шла на нетвердых ногах. У Михаила самого дрожали колени. Столбики-лампионы освещали газон с елочками, отбрасывая прямо вниз строгие конусы света.

— Все, отвожу тебя домой. Такси бы взять до машины добраться, но сейчас все заняты переживаниями, не до седоков. Да мне небось там уже на колесо замок навесили, поставил я ее…

Однако и такси нашлось, и замок не навесили. Шофер пытался заговорить о светопреставлении. В «Чероки» Михаил провел кончиками пальцев по щеке Инки. Инка сидела ошеломленная.

— «Кто скажет, что гитане гибкой все муки ада суждены?» — тихонько сказал он. — А ведь когда написано было. И не про нас вовсе.

— Кто это? — глухо спросила Инка.

— Не помню, — соврал Михаил. — Человек рожден для счастья, как птица для полета. Вот он и выкручивается. Спокон веку так было, и обходились без знания о множественности Миров. Дома я удивлю тебя новым фокусом.