Сергей Волков - Амулет (Потревоженное проклятие)

Я сидел и вслушивался в глухую тишину, обволакивающую меня, словно вата. Иногда, где-то очень далеко и очень тихо, напределе возможности человеческого слуха, мне мерещился отдаленный грохот. Я вслушивался, вслушивался — и понял, что это отзвуки движения поездов метро… Больше до меня не долетало ни звука. Правда, иногда в коридоре с потолка срывалась капля воды, и я каждый раз вздрагивал от этого безысходного — кап! но со временем привык, и перестал замечать.

Хуже всего было то, что у меня осталась одна сигарета и не было часов. Наградной «Роллекс» спас мне жизнь, героически «погибнув» от ножа Судакова, и лежал сейчас на холодном дне Тобола, — испугавшись, что на часах мог остаться яд, я выкинул их в реку. Моя же старенькая «Электроника» осталась дома, в ящике кухонного стола, и теперь я изнывал от безвремения почему-то мне казалось, что ждать, зная, сколько прошло времени, легче…

Постепено мои мысли перенеслись к событиям далекого и не очень далекого прошлого. Я вспоминал свое детство, безхитросные мальчишеские радости, школу, спортивную секцию, в которую меня привел отец, озабоченный тем, что его отпрыск растет хилым и слабым, друзей-приятелей. Как-то само собой всплыло из памяти лицо Николеньки, наши с ним разговоры, забавы юности, вроде походов за арбузами на ночной городской рынок, или вечеринок по квартирам друзей и подруг, спровадивших родителей на дачи или в гости…

Эх-ма, веселое было время — первые поцелуи, портвейн по рубль двадцать, сигареты «Космос», драки на дискотеках, бесцельное мотание по городу, сидение в подъездах… Как говорил Николенька: «В-в Р-россии есть д-две б-беды, но не д-дураки и д-дороги, а б-бездомье и б-безденежье!».

Как-то само собой я вспомнил учебу в институте, общагу, куда я, бравый дембель с гранатой в голове, приехал получать образование, и образовался выше крыши — бессонные ночи, пьянки, безотказные подружки, волшебная травка — анаша, нудные преподаватели с их нудными, никому не нужными лекциями. А потом — диплом, грандиозная пьянка, когда вся общага неделю стояла «на ушах», и вдруг — неожиданное распеределение в престижный московский проектный институт, работа, Катерина, свадьба… А тут как раз развалился Советский Союз, и завертелось, и понеслось!..

Я снова ощутил, как соскучился по своей, пускай и бывшей, жене. Вспомнил ее неожиданный звонок накануне моего отъезда в Куртамыш, затаенную грусть в голосе…

Не знаю, сколько я просидел так, в кромешной тьме, вспоминая и размышляя. Может быть, два часа, а может и пять! Все мое самообладание куда-то улетучилось, потихоньку подполз страх. Я начал понимать во всей полноте значение древнего слова «темница». Это когда не видно ни зги, когда не знаешь, прошла минута или вечность, когда стены и потолок начинают сдвигаться, давить, сжимать… И не важно, что это происходит лишь в твоей голове — волосы встают дыбом, и ты ощущаешь себя в могиле, куда никогда не попадет ни лучика света…

Я не заметил, как задремал, привалившись спиной к холодной двери. Мне снилось, как в стенах моей тюрьмы, в полной темноте и тишине открываются провалы нор и логовищ, и оттуда начинают выползать черные, поблескивающие зелеными холодными глазами, кольчатые твари, волочащие свои раздутые, жирные животы по осклизлой, мокрой земле. Они подбираются ко мне, зловеще шипя, не мигая смотрят на меня, перебирая короткими, когтистыми лапами, и я словно слышу их алчные, черные мысли. Они чуют меня, я для них — добыча, законная, обреченная жертва, оставленная тут им на сьедение. Твари, которым на человеческом языке даже нет названия, ползут, открывая широкие пасти, усеянные острыми, словно иглы, зубами. Ими движет голод, и у них одно только желание — разтерзать, заглотить, и переваривать теплую плоть, ворочая измазанными в дымящейся крови тупыми, чешуйчатыми мордами…

Вот самая большая гадина подползает к моей руке, вот ее пасть открывается, чтобы сомкнуться на моем пальце!

И в ту же секунду резкая, режущая боль пронзила мою руку! Я закричал, вскочил, дрожащей рукой нашарил в кармане зажигалку и зажег ее. Свет больно резанул по глазам, привыкшим к темноте, я на секунду словно ослеп, но все же успел заметить серые, хищные тени, метнувшиеся к стене! Крысы! Большие, жирные крысы!

Я поднял зажигалку повыше, отошел от двери. Крысы мгновенно скрылись в узких, темных щелях между стеной и полом, только один, здоровенный, сантиметров тридцать в длину, крыс замер у норы, злобно глядя на меня красными, острыми глазками.

— Пошел отсюда! — рявкнул я, шагнув к нему, и топая ногой — и тут же сам присел от неожиданности, так меня напугал звук собственного голоса! Зажигалка погасла, я снова зажег ее — крыс не было!

Кое-как я замуровал щели и норы обломками гнилых досок, отлично понимая, что эта преграда не надолго задержит серых тварей. Болел укушенный палец, кровь ужн запеклась, и на коже четко выделялись следы от крысиных зубов. Намочив платок в собственной слюне, я протер место укуса, вспомнив о собаках и других зверях, зализывающих раны. Потом я вернулся к двери, сел, достал предпоследнюю сигарету, прикурил и задумался…

Наверное, прошло часов двенадцать моего заточения. Судить я мог только по собственным, внутренним часам, и предпологал, что сейчас часов семь утра восьмого ноября. Безумно хотелось пить. Голод еще не стал острым — просто слегка сосало в желудке, но вот жажда была совершенно не выносимой. Я грыз кончик воротника бушлата, и пытался представить, что будет, если эта сволочь Паганель не придет сегодня. «А вдруг он вообще не придет!», закралась в мозг непрошенная мысль, но я погнал ее прочь — не хватало только впасть в панику!

Время тянулось и тянулось. В крысином углу время от времени возникали какие-то шорохи, тогда я громко топал ногой, вскрикивал — и возня прекращалась.

Я попытался представить, где я нахожусь, старательно вспоминая все повороты и спуски, которые мы проделали, прежде чем я оказался в этой камере. Получалось, что надо мною метров пятнадцать-двадцать земли, и Донское кладбище…

Честно говоря, от такого открытия мне стало совсем не по себе — я представил толщу земли, а в ней мертвецов, истлевшие кости и черепа тех, кто когда-то был жив, ходил, ел, пил, любил, смеялся — и умер, как умру и я в этой безмолвной могиле! Меня охватило беспросветное отчаяние, на глазах сами собой навернулись слезы. Я уткнулся лбом в колени и затих, закрыв глаза…

Очнулся я от того, что что-то пробежало по моим ногам. Опять крысы! Я вскочил, закричал и затопал, почувствовал под ногой с хряском давящуюся живую, упругую плоть — и мерзкий визг, резанувший по ушам! Я раздавил крысу! Тьфу ты, гадость какая!