Сергей Демченко - Ангел

Человек молча смотрел на всё происходящее, двигая желваками. Откуда-то из глубины души в нём закипала странная страсть. Дикое, необузданное желание разрушить, разбить, развалить столь тщательно и продуманно созданный механизм, что помог тонхам не только преодолеть невообразимые расстояния, но и терпеливо и настойчиво тряс сейчас их колыбели, одновременно напитывая их какой-то гадостью, помогающей им открыть заледеневшие много тысячелетий глаза под абсолютно незнакомым небом. Чьими воздухом и лазурными глубинами они собирались наполнить свои «лёгкие».

— Господи… Это ведь я, сам я породил это безумие. Дал им возможность не бояться нашего мира, стать почти нами, и даже лучше, приспособленнее нас… Неужели я не сплю?! — Его веки вздрагивало, а руки, ладони которых непроизвольно сжались в кулаки, сами по себе напрягали верёвки адски болящих мышц. — Господи, я ведь дал им всё, чего в основной массе лишены мы здесь сами… Миллиарды больных и умирающих, голодных и раздетых, бездомных и нуждающихся хозяев против жалких сотен тысяч, полным безумия собственных сил и не подверженных теперь даже нашим болезням, пришлых… О, если бы я только знал тогда, что творю! И если б сейчас только мог…

Гарпер опустил голову. Сознание собственного бессилия душило его, мешая мыслям перестать разъярённо метаться в пламенеющем от негодования и гнева мозгу. Он закрыл глаза. Сильно зажмурил их. К его стыду, слёзы, рвущиеся из глаз, несмотря на его героические усилия сдержать их, не давали ему договорить. Наблюдавший за ним анаггеал негромко и проникновенно произнёс:

— Дивное, незнакомое никому, кроме вас, а потому и непонятное всем во Вселенной свойство дал Он вам, люди… Странную, загадочную и необъяснимую особенность. Ваши слёзы, как говорил Он нам, есть ничто иное, как благословенная роса вашей непостижимой души. В них сокрыто многое и настежь открыто всё. От горя и беспомощности до ярости и готовности умереть… В них плещется и горит истинная суть ваших чувств и стремлений. В одном я лишь не сомневаюсь: в своём умении чувствовать остроту звуков и насыщенность красок мира, что своими изменениями вызывают ваш плач, вы превосходите многих, если не всех. И этого у вас не отнять. Знаешь, землянин… Нам знакомы разные чувства, и всё же мы родились живущими разумом.

Но иногда мне кажется, что волею Его все мы, — никогда не знавшие, что такое слёзы, что такое паралич души от испытываемых и переполняющих сердца многообразия чувств, — мы лишены чего-то тонкого, неуловимого, важного и таинственного. Всей той величественной и невидимой остальным расам благодати искрящихся молекул, дарующих вам, толстокожим, неожиданные для вас самих откровения. Того, что могло исходить лишь от Него, и принадлежать, быть понятным может только Ему самому, но чем столь щедро и даже коварно Он с вами поделился…

Голос Маакуа дрогнул, или Гарперу так показалось? Он разомкнул веки, всё свободное пространство меж которых заливала прозрачная жидкость, обильно и настойчиво стекая по щекам и подбородку, и сквозь вибрации связок смог скорее промычать, чем членораздельно произнести:

— Ты будешь удивлён, узнав, что я плачу впервые в жизни…, Архангел.

Уже не в силах сдерживаться, он несколько раз судорожно вздохнул, неумело размазывая редкую влагу по лицу, и через силу улыбнулся стоящему в неловкой растерянности существу:

— Веришь, я рад, что их видишь только ты, — древний и понимающий. И никто другой. Включая, — он мотнул головою в сторону равнодушно светящихся ячеек, — этих гадюк.

Всё ещё пребывающий в задумчивости Маакуа едва заметно кивнул и сделал знак Гарперу следовать за собою. Взяв правее, он вернулся почти ко входу. Туда, где недалеко от арки входного проёма виднелось небольшое ответвление. Туда они и направились. Теперь Питеру ровно ничего не стоило выглядеть подавленным и угнетённым. Именно сейчас он более всего был и чувствовал себя пленником. Не тонхов, на которых ему вдруг стало совершенно наплевать и растереть. Наплевать на то, что они могут сделать с ним, с его бренным телом. Ему было абсолютно безразлично, — будет ли он жить, или останется здесь хладным трупом…

Пленник собственного тела, его всепожирающего внутреннего огня.

Вся его недолгая жизнь ухнула в какую-то пучину внезапного осознания мелочности и суетности стремлений, от которого ему стало как-то легко, и одновременно привело в состояние подавленности. И теперь, даже не взывая о помощи, прежние его ценности и убеждения барахтались в жиже бездонного колодца осознания собственной никчёмности, гнилостности ценностей… Всё, чем он жил, стало каким-то блеклым и неинтересным, словно перекормленным телом овладело ленивое равнодушие. Прежние стремления и кажущиеся предельно важными цели вспыхнули и сгорели в ослепительной вспышке чего-то нового, но ещё неосознанного, оставив на сердце лишь сосущую пустоту, которую нечем и неоткуда было заполнить. Всё, что он знал и чем руководствовался в прошлом, ставшим теперь как будто далёким и неестественно чужим, не содержало в себе никакой альтернативы. И теперь потерянная и одинокая, горько стояла его душа посреди дымящихся развалин кредо и устоев, не видя, в какую сторону оборотиться, — к тому живительному роднику, что загасил бы её опалённые и прокопчённые горем и грехами крылья…

Он не замечал, как проходят они новыми местами, двигаясь словно в бреду и монотонно переставляя ноги. Временами ему мерещилось, что он остался один, и тогда ему хотелось закричать, позвать своего проводника. В самый последний момент, когда воспалённый разум готов был уже сорваться и заскользить в пучину паники, он начинал видеть спину молчаливо идущего впереди анаггеала. Питер радостно и самозабвенно прибавлял шаг, несмотря на всё возрастающую боль в мышцах и недостаток воздуха в лёгких, чуть не вприпрыжку догоняя своего поводыря. Совсем как малый ребёнок, обрадованный появлению в пустом переулке спрятавшегося от него, шутки ради, родителя. Тогда его сердце ликовало. А однажды, когда чернота пугающей безнадёжности и какой-то неутолённой тоски почти окончательно погрузила его в чашу грозно и тревожно гремящего водопада временного беспамятства, ему на миг почудились впереди белоснежные и ободряюще сильные крылья, что роняли на своём пути легчайшие перья, словно отметины его пути во всё сгущающемся мраке…

Человек задыхался. На его бледном и покрытом бесчисленными крохотными бисеринками пота лице отражались титанические муки. Ноги и лёгкие горели огнём, и всё медленнее становились его шаги. Ему казалось странным появление в нём этих внезапных, и быстро возросших до степени едва переносимых, страданий. Он недоумевал по этому поводу и торопился дальше. Ещё совсем недавно довольно бодрый и вполне сносно себя чувствующий, Питер мимолётно удивлялся всем этим происходящим в нём переменам. Волнообразные скачки дурноты, растущей где-то под сердцем боли и подлых ударов слабости, временами перемежающиеся некоторым облегчением, заставляли его всё чаще замедлять шаг, прилагать усилия воли, чтобы не уступить остро возникающему в такие моменты желанию присесть, согнуться и погрузиться в борьбу с терзающими его приступами слабости и головокружения. И всё же он едва видимо улыбался. Чему-то своему, далёкому и не понятному никому другому, своим собственным заоблачным грёзам. Вскоре в компанию к нему навязался и начал бить озноб, лоб горел, как если б внутри головы пылал неукротимый костёр. Он не понимал, что с ним, и всё ещё упрямо цеплялся за необходимость куда-то двигаться. Оборотной стороною медали «лекарства» тонхов становился быстрый распад кровяных телец, их ускоренная гибель и своего рода «сон» организма. Переходящий в смерть. Мучительный и полный метаний плоти. Ко всему прочему, фон корабля всё время его пленения наносил непоправимый вред прежде всего его вегето-сосудистой системе и мозгу. Питер умирал. Его начинающая надсаживаться печень исходила напряжением, пытаясь перебороть всё возрастающую слабость эритроцитов. Вкачиваемый в кровь адреналин колотился о стенки телесной оболочки, заставляя организм жить на пределе возгоняемых и быстро истощающихся сил. Он словно сворачивался внутрь себя самого, как улитка, стремясь отгородиться, спрятаться, укрыться от атакующих его враждебных сил. Мафиози никогда не был в тайге или пустыне, а потому не мог знать, что подобные вещи уже происходили там с людьми и животными, что оказались сопричастными с самой большой проблемой планеты за всю историю её существования. Но симптомы были общими. Что у покойной ныне Тяэхе, что у зверья и рыбы Тунгуски и жалких ящериц песчаных склонов дюн.