Эдвин Табб - Майенн

— Это Дженка, — вдруг произнес Эрл, — больше некому.

Он вышел из рубки и направился в ее каюту. Уже в коридоре он услышал пение, доносившееся из-за двери — звуки той самой, услышанной ими мелодии. Он постучал негромко. Пение оборвалось, дверь широко открылась, женщина слегка отступила, приглашая его войти. Она уже сняла свой артистический костюм Дженки, стерла раскраску и убрала бижутерию, и была одета в мягкое шелковое простое платье. Высокий ворот, длинные рукава, у пояса перехвачено тонким ремешком. Фалды платья спадали до пола; с одной стороны — был глубокий разрез, почти доходивший до стройных бедер. Она зажгла более яркий свет; платье блеснуло ало-золотым, и Дюмарест зажмурился на мгновение, ожидая увидеть столь ненавистный ему капюшон и голый череп кибера — все то, что по-прежнему ассоциировалось в его сознании с алым цветом.

Потом мгновенные иллюзии рассеялись, и Эрл увидел молодую женщину во всей ее прелести: какой она была в жизни.

Она не была юной, но и не тех средних лет, как ему показалось раньше. Ей еще рано было опасаться конкуренции молодых или искать богатых покровителей на преуспевающих мирах. Овал ее лица был мягким, кожа нежной, губы пухлыми и чувственными. Густые волосы цвета бронзы были гладко причесаны, слегка спадая на глаза.

Она улыбнулась ему нежно, приглашая войти:

— Сударь, вы поистине оказали мне честь своим посещением.

— Вам знакомо мое имя, — сказал он, — зовите меня Эрл. Формальности совершенно излишни.

— Как вам нравится, Эрл. Мое имя — Майенн.

— Вы сейчас пели прекрасную песнь. О чем она?

— Мне необходимо петь постоянно, чтобы мастерство не слабело, — ответила она тихо. — А в песне говорилось о моем одиночестве.

Она действительно страшно одинока, вдруг понял он. Игрушка для услады богачей, настоящий художник, который живет своим тяжелым волшебным трудом и талантом. Дженки всегда одиноки; даже здесь, на корабле, ее почти никто не замечал, не искал ее общества.

Дюмарест осматривал ее каюту. Кровать оставалась в тени, но кабинет и столик были ярко освещены. Эрл заметил разные флаконы с косметикой, духи, кремы; снятые украшения были аккуратно сложены в уголке. На полу около столика Эрл увидел открытый кейс, в котором находился радиоприемник. Дюмарест подошел, выключил его и удивленно взглянул на Майенн:

— Необычная вещь для странствующей Дженки, не так ли, Майенн? Ну, плеер мне был бы еще понятен, но зачем вам передающее радио?

— Это подарок, и я привыкла возить его с собой. Он дарит мне возможность слышать песни и мелодии других миров. По-моему, в этом нет ничего опасного, не так ли?

— Да, — легко согласился он, — но включать его в пустоту, когда извне не доносится ни звука? Вы же прекрасно знаете нашу ситуацию. На что вы надеетесь?

— Ни на что.

— Вы передаете свои песни в пустоту, просто чтобы доставить удовольствие себе?

— Не только удовольствие. Мне было очень грустно и одиноко; а космос таил в себе только мертвое молчание пустоты. Я вдруг решила послать вдаль какую-нибудь песнь, сообщение, в призрачной надежде на помощь. Ответа не было. Только тишина и пустота. Она была такой острой, такой всеохватывающей, что мне стало холодно, и я запела для себя, для этой пустоты, для кого-то еще… не знаю, поймете ли вы меня.

Дюмарест прекрасно помнил статическую тишину приборов рубки, когда внутрь не проникал ни малейший звук; помнил и чувство безысходности, тоски и бессилия, которые эта тишина рождала в душе. Для тонкой натуры Дженки было несложно материализовать пустоту, наполнить ее словами песни, которая напоминала присутствие людей, жизнь и движение. И он не находил ничего странного в том, как она пыталась говорить с мертвой пустотой словами песен: как человек говорит с растениями, птицами, или еще чем-то или кем-то, что не сможет ответить ему. Одиночество идет странными путями…

Эрл присел на краешек койки:

— Вам не следует беспокоиться. Через некоторое время мы починим генератор и продолжим свой путь на Селегал. Там вы найдете друзей, и вам не будет так одиноко и тяжело.

— Вы пытаетесь успокоить меня, Эрл, но так не будет. Не будет ничего похожего. — Она села рядом, настолько близко, что он явственно ощутил тепло и упругость ее женственного тела. — Люди не принимают меня легко и чисто, как вы полагаете. Женщины ненавидят меня за то внимание, которое по их мнению якобы уделяют мне принадлежащие им мужчины. А мужчины хотят владеть мной — но не как женщиной, а как каким-то призом, выигрышем, вещью, доставшейся им в соревновании. Богатые — снисходят, а бедняки — завидуют. Менеджеры стараются обмануть и обокрасть. Вас теперь не удивляет то, что мне нужна защита?

— Можно нанять охрану, выбрать порядочного антрепренера.

— А вы, Эрл, вы мне по-прежнему откажете?

Он почувствовал в ее голосе невысказанную надежду, обещание большего, чем деньги, если он согласится. Ее мягкие губы были совсем близко.

Он сказал тихо:

— Я не могу. У меня много других дел. Может, стоит обратиться к Чому?

— К этому созданию? — в ее голосе звучало презрение. — Он просто животное. Глупое и алчное. Знаете ли вы, что он пытался влезть в каюту убитого? Я услышала звуки из коридора и выглянула: он старался взломать замок.

— В каюте Битолы?

— Да. Причем, совсем недавно. На что иное он способен, кроме того, чтобы шарить по каютам мертвых?

Это было возможно и очень похоже на правду. Антрепренер вряд ли прошел мимо такой явной возможности обогатиться за чужой счет, но Эрла это не шокировало, да и Майенн, он полагал, тоже не сильно поразило. Они остались в живых, а жизнь очень сложна. Мертвым ни к чему их богатства, но их вещи могут помочь выжить оставшимся.

Но если Майенн видела Чома, значит она вполне могла заметить и его, когда он входил в каюту Горлика. Он немного обеспокоился, но потом понял, что зря. Дверь ее каюты открывалась в противоположную сторону, и он бы заметил движущуюся створку. Впрочем, это лишь в том случае, если она действительно была Дженкой, а не кем-то еще.

Стала бы обычная Дженка возить с собой ультраволновый приемник, да еще столь дорогой? Подарок, уверяла она; но от кого и за что?

— Вы чем-то озабочены, Эрл, — шепотом произнесла она, — хотите, я спою для вас? Не все мои песни печальны. Я могу вызывать смех, веселье, страсть и даже забытье! Слушайте!

Она начала мягко, нежно; мелодия становилась ярче, звала, убеждала: говорила о сильной и преданной любви, страсти и желании. Ритм вдруг сменился; звучание осталось нежным и сладким, но песня рассказывала уже о другом: оставленном доме, уютном очаге, детишках, прижавшихся к ногам. О долгих дорогах космоса, испытаниях, трудностях, о торжестве добра и любви. Снова смена ритма, темы. Эрл напрягся, ощутив накал и ярость схватки, напряжение мышц, желание выжить и победить… И сквозь все мелодии неизменно сквозила нота одиночества, тоски и веры, что это когда-нибудь закончится хорошо и счастливо.