Александр Валидуда - На задворках галактики

Максим отвинтил крышечку и сделал большой глоток. Следом ещё. Коньяк – так себе, но именно сейчас его не хватало. Впрочем, нет, не не хватало, к спиртному Масканин был равнодушен. Он вернул флягу, осматривая унтера. Тому на вид лет за пятьдесят. Из-под ушанки видна седина, серые всё понимающие глаза и выражение лица, как у человека, постигшего все тайны жизни. Пожалуй, впервые Максиму повстречался такой человек, с такими яркими чертами, как будто он и вправду знал все тайны бытия. Взгляд задержался на обтрёпанных погонах с фельдфебельскими лычками и эмблемами сапёрных войск. Закалённый видать, вышел курить не накинув ни шинели, ни бушлата. Слева на груди знак классности с единичкой и медаль за отвагу. Справа над нагрудным карманом три нашивки за ранения и Кресты Славы 3-й и 2-й степеней. Редкие ордена. А ведь не прост этот унтер, такими орденами не разбрасываются.

– А сам? – указал Масканин на флягу.

– Неохота что-то. Я лучше в палате Аш два О из графинчика.

Глаза унтера сверкнули хитринкой, а пальцы, красные от мороза, разминали новую папиросу.

– Я вот скоро в строй. Вон мне и форму вернули. Завтра обещали гипс снять. Расхожу ногу и обратно к своим.

– А домой как же? Хоть на пару деньков?

– Нет теперь у меня дома. И навещать некого. Максим потупил взгляд.

– Дай-ка огоньку, – попросил сапёр. – Бензин в зажигалке кончился, а последнюю спичину потратил. Максим протянул коробок.

– Ого у тебя спички, – улыбнулся унтер. – Такие и в воде гореть могут. А сам-то что, не куришь?

– Не курю.

– Это хорошо… А я вот третий раз в госпиталь попал. Обидно вышло. Два дня и две ночи мост наводили. В ледяной воде по грудь ходил и никакой простуды. А тут с мостом закончили и под миномёты попали. Вот ногу-то мне и посекло. Да кость перебило.

– А до войны кем был, отец? – поинтересовался Максим, принимая спички.

– Батюшкой… Что удивлён? – сапёр широко улыбнулся, пустив большой клуб дыма. – И никто сразу не верит. Мой приход в пеловской губернии был, на самой границе с Велгоном. Я как узнал, что вот-вот война грянет, полковым священником пошёл. А через пять месяцев… А-а, – махнул он рукой. – Тепереча из меня никудышный поп.

– Неужто разуверился… отче?

– Отче, говоришь? Хм, – сапёр пыхнул папиросой. – Табачок – гадость. Всё не сподоблюсь хорошим разжиться… Да нет, не разуверился. Вера моя никуда не делась. Просто сам я слаб оказался. Вот и пороком энтим мерзким заразился, – кивнул он на свою папиросу. – И спиртного не сторонюсь. Чего уж об остальном заикаться? Я видишь ли, в пятьдесят первом, весной в родных краях оказался, когда наши второй раз на Реммс наступали. Побывал в своей деревни… И увидел я, что больше её нет. Те немногие, что по лесам от велгонцев схоронились, сказывали… Сказывали, что всех от мала до велика в Велгон угнали. И попадью мою с детками угнали. Храм мой, что до того стоял три века почти, взорвали. А Гришку-звонаря, пытавшегося их образумить, вздёрнули на яблони, что я своими руками сажал…

– А дальше-то как, отче? Неужто всё?

– Э нет. Образумлюсь, найду в себе силы. Признаться, я и по сей день иногда души врачую… Больше как психолог, хоть и нету нас в стране такой профессии. Но иногда и дух человеческий вразумляю, – он затянулся и помолчал. – Не могу отказать страждущим. Приходят ведь за советом, за утешением, да за наставлением. Как тут отказать? И всё больше из ваших, их вольногоров.

– Это почему же? – Масканин искренне удивился.

– Почему? Хе! Может быть оттого, что вы, вольногоры, зло воюете? А вот хотя бы и тебя взять. Наградами тебя явно обидели. Чевой-то я их не приметил. Ну да ничего, с железяками с энтими. Вон знак твой добровольческий – Крест Андреевский… Я же тоже войну с самого начала видел, знаю, сколько добровольцев осталось. Она, проклятая, как началась? С ходу! Объявили добровольческий набор, армию отмобилизовать не успели – и вперёд! Выручать Аргивею! Поначалу-то всё успешно начиналось, с ходу реммские укрепрайоны прошли и сам Реммс взяли. Сам в нём гулял, помню. Через два месяца вышли в центральный Велгон. Танкисты и кавалерия в дне марша от столицы… А потом почти катастрофа. Недооценили велгонца и поплатились. Так что крестик твой поболее иной награды стоит.

Унтер приумолк, пуская дым, да рассматривая у Масканина 'Вишню' и знак 'штыковой бой'.

– Сколько в штыки ходил? На самом деле?

– Не помню.

– Во! И для тебя даже завалящую медальку пожалели.

– И-и… – Максим сдержался, чтоб по привычке не чертыхнуться.

– И правильно, – всё понял бывший батюшка. – Не для этого живём… Ты как, завтракал?

– Да, успел перехватить.

– Тогда, на вот, глотни на посошок.

– Спасибо, – Масканин отхлебнул и вернул флягу. – Пойду, отче. Выздоравливайте.

– Береги тебя Господь, сынок.

…Максим шёл, погрузившись в себя. Ноги сами вынесли в кварталы, примыкающие к железнодорожной станции. Где-то на путях стоял санитарный эшелон к которому временно прикомандировали Танюшу. Не её одну, конечно, почти всех санинструкторов полка на эшелон перевели. Два дня не виделись. Хотя бы узнать как она.

Полк стоял у Белоградья четвёртый день. Одно название – стоял. На самом деле он был раздёрган. Часть батальонов и спецов до сих пор где-то на путях застряли. Всё из-за диверсий и неудавшегося бунта. Диверсанты, впрочем, мало чего добились, войска охраны тыла оказались на высоте. А выступление изменников-бунтовщиков на корню задавил тот самый Семёнов. Ходили упорные слухи, что по всей стране планировались подрывные акции и что даже в некоторых городах велгонские наймиты временно захватили власть.

За последние дни беженцев в Белоградье прибавилось. Бежали от приблизившегося фронта, волна эвакуации захлестнула город как полтора года назад.

Максим остановился у продуктового магазинчика, обдумывая как срезать путь. У дверей во всю ругались две женщины. Вроде и приличного вида обе, а кроют друг дружку, что у иного прохожего и уши повянут. Вновь пошёл снег. Это хорошо, скроет намешанную тысячами ног грязь.

Он направился мимо двухэтажек. Во дворах привычная в последнее время картина: многолюдно и не утихающий гомон. Разбившись на кучки, беженцы заняты какими-то своими делами. Всюду большие чемоданы, пронырливая и беззаботная детвора, невесть откуда взявшиеся полевые кухни. Суетятся повара, прохаживаются полицейские, приставленные видимо для порядка. Беженцев было много. Особенно это заметно, когда с трудом удаётся преодолеть один из дворов. В глаза бросаются зашторенные окна прилегающих домов и развешанное прямо на ветвях стиранное бельё. Это ж как они на морозе живут? Впрочем, деваться людям некуда. Хочешь, не хочешь, а мучайся. Жить захочешь, и мороз стерпишь, и вонь импровизированных отхожих мест.