Илья Одинец - Импланты

Рядом с воротами — пост охраны. Будка с окнами на все четыре стороны. Охраннику помогала видеокамера. Как сумел заметить Федор, единственная. Если держаться к ней спиной или боком, она не заснимет его лица, и он сумеет остаться неузнанным. При условии, конечно, что будет вести себя естественно и охранник не станет подозрительно его разглядывать.

Сквозь окна будки Сомов рассмотрел дорогу, которая вела от ворот к главному входу больницы. Где-то в середине она разделялась на две: одна дорога подходила к крыльцу, вторая огибала дом и наверняка заканчивалась у гаража. Мусорных баков видно не было, но они ему и не понадобятся — работа Федора — особенный мусор, который хранят не на улице, а в кладовой, упакованным в специальные контейнеры.

Само здание больницы было двухэтажным и достаточно широким. Правое крыло тянулось метров на тридцать, а левое под прямым углом уходило куда-то вглубь сада и терялось среди яблонь. Впрочем, левое крыло Федору и не понадобится. Нужный ему кабинет располагается в правом крыле и, возможно, сейчас он смотрит именно на те окна…

Сомов отошел в сторону. Задерживаться перед воротами нельзя — охранник может заметить его, и если в пятницу будет его смена, узнать в сотруднике «БОТа» любопытного мужичка бомжового вида.

Федор медленно побрел по улице.

Несмотря на твердость, с которой он согласился на ограбление, на сердце было неспокойно. Мужчина даже не мог найти слов и описать свое состояние. Воры наверняка ничего подобного не чувствуют, а он не был вором, но собирается украсть. И не просто как Робин Гуд ограбить одного нечестного богача ради помощи десяткам нуждающихся, но напротив — ограбить Робина Гуда, доктора Айболита, человека, всю жизнь посвятившего служению медицине и помощи больным и страждущим ради неизвестно кого.

— Прости меня, Господи, — прошептал Сомов. — Прости.

Он вдруг почувствовал настоятельную необходимость исповедаться, поговорить с батюшкой, который не будет его осуждать, но поймет и, может быть, подскажет правильную дорогу… хотя Федор знал, что с выбранного пути уже не свернет.

Сомов редко ходил в церковь, за последние три года был там два или три раза, но каждое посещение приносило ему облегчение. Грустные лики икон смотрели, казалось, прямо в душу и успокаивали, прощали, запах ладана приятно кружил голову и очищал сознание от посторонних, второстепенных мыслей, а монотонное бормотание батюшки изгоняло из сердца все тревоги. Сегодня, однако, Федору не нужна проповедь, он чувствовал потребность если не исповедаться, то хотя бы получить совет, поговорить с кем-то, кто знает о справедливости больше, чем он сам.

— Нет, я не могу, — Сомов не заметил, как произнес эти слова вслух. — Не могу пойти к батюшке и сказать, что собираюсь ограбить клинику. Не смогу посмотреть в его лицо и увидеть осуждающий взгляд.

Сомов внезапно остановился. Он находился в двухстах метрах от католического собора Четырнадцати святых помощников. Это знак. Если он не сможет исповедаться перед православным священником, он сделает это перед католическим. Там, в церкви есть специальное помещение — исповедальня. Ему не придется смотреть в глаза святому отцу, и никто не увидит его лица.

Федор перекрестился.

— Богу все равно, какая церковь, ведь Он один на всех. Он поймет. Я знаю.

На следующий день после похорон Блэйна с первых страниц газет в небо пускало толстую струю дыма серьезно-равнодушное лицо доктора Сеченова. Как и подозревал отец Арсений, журналисты все же раздули скандал из обычного по сути интервью. Однозначное заявление Евгения Михайловича об ошибке медбрата, превратилось в двусмысленный намек на некомпетентность всего персонала больницы. Будь на месте Евгения Михайловича отец Арсений, он незамедлительно подал бы на журналистов в суд. Но мирские дела не касались священника, пока не затрагивали интересы человеческой души или не посягали на свободу религиозных убеждений.

Спустя некоторое время журналисты забыли о докторе Сеченове, сосредоточившись на отце Арсении. После того, как могилу и тело Блэйна осквернили, а самого священника едва не отправили на тот свет, не проходило и дня, чтобы пресса не публиковала очередную едкую статейку или полицейский отчет о расследовании. Святой отец недолго сокрушался по этому поводу, у него и без этого много дел. Сейчас, к примеру, предстояло приготовиться к таинству исповеди.

В сакристии поверх сутаны на плечи священник надел амикт — белый льняной прямоугольник с крестом.

— Возложи, о Господь, шлем спасения на голову мою, дабы мог я противостоять нападениям Диавола.

Поверх амикта надел альбу — длинное белое одеяние, и подпоясал ее веревкой.

— Обели меня, О Господь, и очисть сердце мое; дабы, обеленный в Крови Агнца, мог я заслужить награду вечную. Препояшь меня, о Господь, вервием чистоты, и погаси в сердце моем пламя вожделения, дабы добродетели воздержания и целомудрия пребывали во мне.

Завершили наряд манипул и стола — широкие полосы ткани, вышитые крестами, первый из которых отец Арсений перевесил через левую руку, а второй надел на шею. Соответствующие молитвы завершили обряд облачения, и отец Арсений отправился в главное помещение храма.

Перед исповедальней уже стояли несколько человек. Священник поздоровался с верующими и скрылся в кабинке.

Исповедальня напоминала отцу Арсению бабушкин платяной шкаф, который служил отличным укрытием, когда в детстве он с друзьями играл в прятки. В бабушкином шкафу было душно и темно и пахло лавандовыми духами; повсюду висела одежда, ее прикосновения к лицу было мягким и ласковым. В исповедальне тоже было душно и темно и приятно пахло миртом, не хватало только одежды, зато имелось небольшое окошко, выходящее в соседнюю кабинку. Окошко занавешивали непрозрачной тканью, чтобы священник не мог видеть лица человека, совершающего исповедь.

Отец Арсений считал этот кусок ткани бессмысленным изобретением, ведь в любом случае — видит священник лицо исповедующегося, или нет — ему запрещено разглашать тайну исповеди. Но традиция предписывала закрывать окошко исповедальни ставнями или занавешивать шторой ради успокоения прихожан.

Совершив все положенные молитвы, отец Арсений обратил лицо к занавеске. В соседней кабинке уже кто-то сидел.

— Прости меня, отец, ибо грешен я. Не был на исповеди шесть месяцев.

Стандартное начало. Голос был грустным, но приятным, священник не узнал человека, видимо, мужчина принадлежал другому приходу или недавно переехал. Судя по всему, незнакомцу в соседней кабинке не более сорока лет, хотя голос после достижения человеком половой зрелости со временем практически не меняется.