Александр Тестов - Остров в наследство

В глазах Волка, мрачно темневших из-под тяжелых век, тлел страшноватый фанатичный огонь.

– Братья! – воззвал он. – Сегодня у нас великий день! Мы славно потрудились, защищая нашу святую церковь от еретических собак-католиков, и этим деянием искупили множество грехов!

Капитану ответил одобрительный гул. Он перевел дух и заговорил, все более воодушевляясь:

– Отец наш и владыка небесный смотрит на нас и печалится, ибо вместо поклонения ему, Единому, люди кланяются женщине, презренному сосуду греха и, погрязнув в разврате, забывают свои нечестивые молитвы, как коты на помойке, дабы Отец наш небесный не знал утешения в скорби своей. Воистину, терпение Господа велико и неистощимо, ибо видит он скверну, поглотившую мир, и не обрушит на эту зловонную яму громы и молнии! Не карает недостойных новым потопом, ибо милосерден Господь!

В этот раз конец фразы был встречен гробовым молчанием. Береговые братья истово крестились.

– В этот великий день, – загремел с помоста голос проповедника в обвисшей шляпе с целым арсеналом за поясом, – мы собрались, чтобы Господь наш увидел, что не все еще погрязли в ереси. Есть у Него верные сыны. И сегодня мы докажем Ему нашу сыновнюю любовь. Вот здесь, перед вами стоит папист, трижды, семижды проклятый! Он осквернил Святую Веру своими еретическими песнопениями, равно противными и Господу и людям. Что заслуживает этот поганый пес?

– Смерти! – дружно рявкнуло воинство Волка.

– Истинно, братья! – произнес Волк, обводя матросов тяжелым взглядом. – Он заслуживает смерти. Но Святой Отец, который уже семь лет заботится о спасении наших грешных душ, нашел в своем великом сердце искру милосердия даже к этой мерзкой католической собаке.

Толстощекий, грузный человек в рясе с большим трудом пробормотал что-то одобрительное. Отец Дуг уже успел порядком нагрузиться.

– Испанцу будет дарована жизнь, – объявил капитан, – если сейчас, на глазах у двух сотен истинно верующих, он отречется от своих богомерзких песнопений и примет протестантство.

Тонкое лицо испанского священника исказила судорога. Он что-то крикнул, но его слова потонули в реве восторга, встряхнувшем «Сан-Фелипе».

– Что сказал этот пес? – спросил Волк, глядя мимо испанца.

– Он упорствует в ереси, сын мой, – глухо, как из пустой бочки, ответил отец Дуг.

– Упорствует? – капитан дернул уголком губ. – Тем хуже, сто залпов ему в глотку, – и неожиданно рявкнул: – Ханслоу!

Матроса не пришлось звать дважды. Он выскочил перед помостом, как чертик из табакерки, взбежал по ступеням. Длинные, цепкие руки уже вязали узлы на веревке.

– Ты отрекаешься? – спросил Волк, в первый раз взглянув на испанца.

Вопрос прозвучал неожиданно проникновенно. Глаза пирата были тревожны.

– Я забочусь о спасении твоей души. Может статься, ты и не достоин спасения, но любить ближнего заповедал нам Господь, – Волк перекрестился, и зрители этой жуткой, нереальной сцены замерли в ожидании. Католический священник вскинул удивленный взгляд. Несмотря на свою молодость, он был хорошим священником и умел различить «крестоносца» и истинно верующего. Волк искренне страдал от его «заблуждений», и в страстном обращении пирата не было ни капли лицемерия. Но, вспомнив о своем сане, отец Фернандо отвернулся и высокомерно промолчал. Плечи капитана поникли, казалось, его пригнуло к земле страшное горе.

– Вы правы, отец Дуг, он упорствует, – глухо произнес Волк, – но мы все равно спасем его, даже если ему это будет стоить жизни, чтоб мне вовек не видеть света! Ребенком я был обещан Богу и нашел средство служить ему даже в этом Содоме! Начинай, Том, – сорванно скомандовал он и махнул рукой.

Ханслоу ловкими длинными, как у обезьяны, руками быстро обернул веревку вокруг головы испанца, сунул туда длинный, продолговатый брусок и медленно повернул. Только сейчас Ирис поняла, что должно произойти, и ужаснулась. Узлы впились в голову священника. Сейчас ему, должно быть, было еще не очень больно, но несколько поворотов бруска, и… Ирис почувствовала, как жуткий холод поднимается вдоль позвоночника. Пожалуй, впервые на этом корабле ей стало по-настоящему, до обморока страшно.

Отец Фернандо, побледневший до голубизны, неожиданно встретился с ней глазами.

– Бог един, – произнесла Ирис одними губами.

Испанец печально улыбнулся, на мгновение прикрыл глаза, признавая ее правоту. И отвернулся.

– Ты согласен принять истинную веру? – вопросил отец Дуг и услышал в ответ «Аве Мария», произнесенное побелевшими губами.

Ирис закрыла глаза, но тотчас открыла, с ожесточением напоминая себе клятву: видеть! помнить! свидетельствовать! Она досмотрит до конца, если милосердный Бог не лишит ее разума. Мэри была бледна, как только что выбеленное полотно. Она стояла, зажмурившись, и изо всех сил зажимала руками уши. Из-под сомкнутых век бежали слезы. Том Ханслоу невозмутимо закручивал бечевку. Силы священника таяли. Он полушептал-полустонал католическую молитву, обращенную к святой Деве, и, наверное, тоже призывал своего Бога подарить смерть или безумие. Ирис сдалась и опустила глаза. Ей было… непереносимо. Боль, гнев, стыд, сострадание смешались в какую-то гремучую смесь, которая вдруг закипела в ней, дотла выжигая страх. И неизвестно, что бы сотворила Ирис Нортон в следующую секунду… но тут католический Бог наконец явил свое милосердие. Лицо дона Фернандо исказила страшная гримаса, с побелевших губ сорвался стон. Том Ханслоу выпустил «четки боли». Испанский священник тяжело осел на помост, уже недоступный ни издевательствам, ни боли. Черты тонкого лица разгладились, и стало ясно, как он был красив.

– Демон, – прошелестело над толпой. – Его демон освободился.

Обессилев вконец, Ирис рухнула на жесткие доски палубного настила и потеряла сознание.

– Признайтесь, вы католичка?

Ирис молчала, глядя в пол, а флибустьер, дрожа от ярости, метался по узкой каюте, как зверь по клетке.

– Когда демон освободил его, вас оставили силы. Я видел это, не отпирайтесь! А может, вы тайная прислужница дьявола?

Ирис не выдержала и рассмеялась. Не слишком весело, но от души.

– Бедняга. Да вы совсем спятили, Волк.

– Почему же тогда вы потеряли сознание? – заорал взбешенный флибустьер и подался вперед.

Рука с кошачьей ловкостью вцепилась в плечо Ирис и больно сжала. Она не поморщилась и даже не подумала вырываться.

– Меня потрясла его смерть. Я жалела его, – холодно ответила девушка.

– Католика? – поразился Волк.

– Человека, – поправила Ирис. – Вам этого не понять, ведь вы давно забыли, что такое жалость. Если только когда-нибудь знали это. Я – женщина, и не могу спокойно смотреть на такие зверства. Всему есть предел, и моему терпению тоже. А теперь, когда я объяснила свой поступок, можете меня повесить. Я не расстроюсь. По крайней мере, на том свете я избавлюсь от вашего общества, которое мне надоело смертельно.