Андрей Гребенщиков - Квартира № 41

Потом были разные огни. Рыдающие и счастливые, они купались в искорках, благодарили неведомого Бога за спасение и пытались вдохнуть жизнь в почти угасший костер.

Странный сон, болезненный, страшный… неслучайный.

Старая санитарка плакала, беззвучно и без слез, по-военному, по-мужски. Гладила погрузившегося в беспамятный сон Корнета и шептала:

— Как же так, миленький? Ты же столько детишек спас, ты же всех нас… Внучка моего Кольку уберег от нечистей. Кудрявый такой, рыжий, рыжий, в веснушках… как в песенке… Озорник страшный, хулиган. Но куда я без него, сразу бы руки бы и наложила. Что мне здесь без внучка делать, нет у меня больше ни кого. Ради него, сорванца, только и живу — чай не сирота, чай при бабке, всё воспитание какое-никакое. Много нас таких — не для себя… Вот и считай, скольких ты сохранил… В садике шестьдесят душ, а уж по станции итого больше. Не отпустим мы тебя никуда, тогда выходили и сейчас на ноги поставим… Только ты держись, сам, а мы то…

После бойни в детском саду Сергея Ремешова спасали всем подземным миром. Уральская, Машиностроителей, Уралмаш и Проспект космонавтов слали медикаменты. Вечно враждебная, высокомерная, заносчивая Площадь 1905 года в одностороннем порядке устроила перемирие и направила бригаду из трех врачей с совершенно невообразимым для метро набором хирургических инструментов и реанимационного оборудования. За жизнь Корнета боролись все… Потому что нет для вымирающего метро ничего ценнее и дороже, чем детская жизнь. Хрупкая драгоценность…

День и ночь у палаты Корнета дежурили папы и мамы спасенных детей, бабушки, дедушки, старшие братья и сестры несли почетный караул. Приходили люди с других станций, каждый приносил что мог, отдавали самое дорогое: книги, фотографии, рисунки… бумажная память об ушедшей эпохе. Почему то людям казалось правильным именно так отблагодарить своего героя… артефактами прошлого за спасенное будущее. Память за жизнь. Исчезающий тлен на трепет грядущего.

Немолодая женщина-сталкер принесла настоящий живой цветок! Простой уральский полевой цветок — он сохранил в себе аромат потерянного. Динамовцы плакали и смеялись, когда вдыхали его запах, тихонечко, кончиками пальцев касались нежных лепестков.

Корнет вышел из комы через четыре месяца. Беспамятный, потерянный человек… сиротливая душа в клетке израненного тела. «Настя, Настёна» — в бреду, спасительная амнезия — в редкие минуты просветления.

Окружающие ждали… с ужасом — до дрожи, до холодного пота — ждали одного единственного вопроса. И память вернулась к Корнету — пусть только спустя еще два месяца, но вернулась — и страшный вопрос был задан.

На кладбище — крошечный технический зал в глубине одного из перегонов — еле держащегося на ногах Сергея провожал отец Павел.

— Сереж, я не могу, извини, подожду там — в тоннеле…

Священник оставил стрелка у двух небольших гранитных плит в глубине зала. Могилка с прахом и пустой кенотаф… Тело Настёны… Настёну так и не нашли.

Только куски гранита с неровными подписями и всё… Два имени, даты… начало и конец.

Отец Павел не услышал ни криков, ни стонов… ничего. Корнет, покачиваясь, вышел. Не было в его глазах ни слез, ни отчаяния, ни… Только волосы белее снега… Через несколько дней выпали и они.

Резко скрипнула входная дверь, в проеме появилась кучерявая голова:

— Константин Михайлович, можно?

«Опер… его то чего сюда принесло», — комендант нервно поморщился и недовольно процедил:

— Борис, давай не сейчас, меня на похоронах ждут.

Невзирая на отказ, посетитель втиснулся высоким худосочным телом в кабинет:

— Константин Михалыч, а у меня как раз вопросик по усопшим. Неотлагательный.

— Неотлагательный говоришь? Подождать до окончания панихиды не может?

Борис энергично замахал руками.

— Хорошо, у тебя безотлагательные пять минут. — Комендант выразительно посмотрел на давно остановившиеся настенные часы.

— Тут такое дело, Константин Михалыч, — начал незваный гость.

Ивашов театрально нахмурился: мол, давай, шустрее, не тяни резину.

Опер сделал вид, что не заметил гримас и степенно продолжил:

— Нам ведь так и неизвестно кто напал на дозор и вырезал троих, ну и ранил Корнета…

Михалыч нахмурился еще сильней:

— Я уже говорил, не надо лезть к Сергею, пока он в себя толком не придет. Успеешь еще допросить. Охрану там удвоили, тоннели прочесали, никто теперь не сунется.

Борис никак не отреагировал на реплику и продолжил как ни в чем не бывало:

— Все считают, что нечисть какая напала, либо мутанты либо еще кто… Я осмотрел… ээээ… место происшествия… и нашел кое-что странное.

Комендант вопросительно молчал. Опер наслаждался моментом:

— Такое странное, что пришлось хирурга просить осмотреть трупы, а потом и вскрытие проводить…

Комендант молчал, уже настороженно. На станции не было патологоанатома, да и не вскрывали умерших/погибших на станции никогда. Ни к чему…

— Как я и предполагал, все раны огнестрельные.

— Что?!!

— Константин Михайлович, ну про Корнета ведь знаешь? Не лукавь, тебе докладывали, что у него огнестрел…

Ивашов откинулся в кресле и хмуро уставился на собеседника:

— Знаю, как не знать… Свои же зацепили, пистолетные пули из него достали. Повариха эта криворукая, будь она неладна! Только я запретил эту информацию распостра…

Борис бесцеремонно прервал начальника:

— Михалыч, не все так просто. Баба Галя его не зацепила, она прицельно в него стреляла.

Пауза. «Еще будешь тянуть кота за хвост, точно получишь по морде», — про себя пообещал комендант, с усилием давя лезущее наружу удивление.

— Она стреляла четыре раза, одна пуля в молоко, две в Корнета, третья тоже попала в него, но лишь оцарапала. Три из четырех — довольно много для случайного «зацепа».

Ивашов давно забыл про отведенную пятиминутку, похороны так же мало волновали в эту секунду:

— Я не понимаю, к чему ты клонишь.

— Хохол, профессор и наша повариха убиты. Убиты из огнестрельного оружия. Из одного ствола.

Комендант замер, потом озадаченно потер висок:

— На дозор напал один человек? И одолел четверых? Но с дурой Галей ничего не сходится!

— Не сходится, потому как арифметика неправильная — это один одолел троих, но и сам получил пулю.

Комендант вскочил:

— Ты что такое мелешь, ты, ты… ты понимаешь, что несешь?!

Опер чуть слышно сказал безо всякого выражения:

— Понимаю. Наш герой Сергей Ремешов расстрелял свой собственный дозор.

Метро живое… его вены — перегоны и тоннели — пульсируют; оно дышит воздуховодами, станции — внутренние органы. Люди… Что для метро — люди? Лимфоциты, кровяные тельца — эритроциты, или вирусы, которые нужно извести радиоактивными антителами … Антагонисты или симбионты? Или отмирающие раковые клетки?