Михаил Попов - Огненная обезьяна

Фурцев переправился взглядом к валуну, под боком которого были спрятаны ружья его команды. "Склад" располагался как раз на полпути от ельника до пруда, под боком обомшелого длинного камня. За прудом, и светлой березовой рощицей, стояла невидимая с валуна батарея, главная ударная, а теперь бесполезная сила русской армии.

— А где ж все остальные? — Спросил тихо Мышкин, пересчитывая взглядом вислоусых вояк. И сам себе ответил. — Должно, возле наших пушек. Небось, наладить пробуют.

За пепелищем, в яблоневом саду паслись кони, десятка полтора, не меньше. Невысокие, коренастые, с подстриженными гривами.

За садом начиналась пажить, интересно, кто ее жал здесь, и куда пошел хлебушек. За полем, уже в сильном отдалении, виднелась полоса ивовых кустов. Росли они вдоль ручья, который тихо сбегал в невидимую отсюда речку. За ручьем, через каких-нибудь две сотни шагов, начинала взрастать гора с раздвоенной лесистой вершиной. Звали ее просто утесом. В зарослях, занимавших разломину утеса, укромных мест было предостаточно. Фурцев с командой навещал разломину и обнаружил там и пещерки небольшие, и укрывища под корнями старых сосен. Наверх вели всего лишь две тропы подходящих для военной атаки. И в тылу имелась дорожка, на случай ретирады. Родионов устроился с удобствами. Впрочем, надо полагать, самураи тоже оценили удобство позиции, и именно туда, на утес бросят свои основные силы. Да вон там, у самого подножья уже белеют пятна шатров. Все правильно делают самураи, и если сумеют наладить хотя бы пару единорогов, ротмистру придется туго. Утес рыхлый, могут такие камнепады образоваться.

Так выглядел на общем плане театр военных действий. Все те пятнадцать минут, что наблюдали за ним капитан с унтером, на нем не происходило никаких интересных движений. Лишь лошади жевали, да охранники прохаживались, эти действия были частью общей неподвижности.

Но тут вдруг вскочил на ноги один из самураев, склонявшихся к костру. Да, не просто вскочил, а уставился прямо в их сторону, в сторону валуна, приютившего Фурцева и Мышкина. Неужели увидал, ракалия узкоокая! Наблюдатели распластались и замерли.

Самурай все глядел, расставив широко ноги и уперев руки в панцирные бока. Такого не сдвинешь, не собьешь. Если углядел — все! Назовут еще своих, оцепят лесок. Но, нет, кажись, пронесло! Самурай обернулся, как волк, всем телом, и стал глядеть на ту сторону пруда, на занятую туманом березовую рощу. Оказывается, он не высматривал, а прислушивался. Из рощи выехали пятеро всадников. Все в рогатых шлемах, огромных наплечниках, пластинчатых панцирях. Они двигались не торопясь, по-хозяйски, тяжело покачиваясь в седлах; спустились к воде, обогнули водоем и приблизились к костру. Начали о чем-то переговариваться с охранниками. Смысл разговора вскоре стал понятен, по жестам кострового самурая. Он просил всадников обследовать опушку ельника и всю открытую местность, примыкавшую к частично сожженному хутору.

Всадники медленно, явно без всякого азарта, рассеялись в короткую цепь, и выехали на луг. Было видно, что в лес не сунутся. Нацелились они на два всхолмия поросших репейником, расположившиеся как раз посередине луга, там, при желании можно залечь. Всадники были еще шагах в сорока от зарослей, но вдруг, оттуда, словно его коснулась мысль капитана, выскочил человек и побежал к лесу, сверкая грязными лосинами. Гусар. Ментик расстегнут, ташка пластается по высоким травам.

Японцы, все, сколько их тут было поблизости, заголосили, повскакивали с мест. Всадники начали шпорами бодрить коренастых лошадок и вытаскивать на свет из ножен страшенные свои мечи.

Тот самурай, что представлял собой левый фланг шеренги, проскакал вплотную к укрытию Фурцева и Мышкина, чуть ли не задевая наплечником ветки, обдав кисловатым, смешанным запахом человеческого и конского пота. Вблизи воин поразил не только своим размером и объемом, но и весом, рыжий, аккуратно подстриженный конек его, отчетливо покряхтывал при каждом шаге.

Краем глаза капитан увидел, что Мышкин взвел курок пистолета и уже сыпет порох на полку из своей щегольской, украшенной серебром пороховницы. Капитан сделал страшное лицо и показал унтеру кулак.

Конечно же, стрелять было нельзя. Ссадишь одного, может быть, а каковы будут последствия? Можно сгубить всю команду.

Мышкин, как ни чесался у него стрелковый палец, стерпел. Обширная мишень шумно и тяжко проследовала мимо.

Человек в расстегнутом ментике, споткнулся о луговую кочку и рухнул ничком. Стал истерически ворочаться, пытаясь вскочить на ноги, но это получалось у него медленно, слишком медленно. Набегавшие ленивой рысью лошади, неумолимо сокращали расстояние. Три самурая сверкали своими мечами, словно узкими кусками зеркала, один ладил к животу арбалетину, еще один крутил на свежем воздухе лоснящимся волосяным арканом. В приемах рогатых кавалеристов было много неловкости и дилетантизма, они едва удерживались в седлах, лошади виляли и дергались, но, при всем при этом, было понятно, что валяющийся гусар обречен.

Пешие вороги, которых на берегу и в саду насчитывалось уже числом до тридцати, подкрикивали всадникам что-то бодрящее, японское. Лежавших на берегу пленников подняли и погнали к уцелевшему сараю, запереть от греха.

Фурцев машинально цапнул зубами еловую ветку и стал жевать хвою, густой едкий дух ударил в ноздри и стал затекать дальше в горло, но ощущение тошнотворного волнения перебить был не в состоянии.

Безлошадный гусар, наконец, поднялся, но дальше не побежал — не имело смысла. Он обернулся лицом к подъезжающей опастности. В одной руке у него был пистолет, в другой сабелька. Храбрец, однако, подумал поручик. Но тут выяснилось, что гусар-то наш не так прост, как могло показаться. Когда конным самураям оставалось не более двадцати шагов до своей несомненной жертвы, из репейникового укрытия поднялся еще один витязь воинства православного. Какого полка не понять, ибо был он в одной рубахе, в которой должно быть и сбежал вчера в темень от вражеской кавалерии. Всю ночь хоронился в высоких травах, а теперь встал, да не просто так, а с ружьем наведенным прямо в самурайские спины.

В тот же самый миг резко сменилась тональность и интенсивность криков, издававшихся японскими "болельщиками". Всадники остановились и стали оглядываться, тяжело ворочаясь в седлах, дабы углядеть, что за опасность появилась сзади, и сделались совсем уж лакомыми мишенями для полуголого стрелка.

Раздался хлопок-треск — выстрел.

Фурцев мысленно похвалил пехотинца за правильный замысел: тот целился не в человека, а в коня, и, поэтому, попал. Грузная, неловкая конная статуя, тяжко рухнула в траву. Придавленный арбалетчик — как минимум, сломанная нога — выпустил в небо короткую стрелу, то ли от неожиданности, то ли от отчаянья. И истошно, нерыцарственно, заорал.