Борис Сапожников - Звезда и шпага

Истребление казаков закончилось уже к вечеру. Мы вернулись в ставку Мансурова на шатающихся от усталости конях, залитые кровью, не понять чьей — своей или чужой. Многие вели своих усталых скакунов в поводу, ласково поглаживая их шеи, стирая грязными перчатками кровь.

По дороге мы стали свидетелями крайне неприятной сцены. Видимо, премьер-майор решил высказать всё Самохину до возвращения в ставку Мансурова.

— Как понимать ваше поведение, поручик? — спрашивал он у потупившегося Самохина. — Я спрашиваю вас, поручик, что вы себе позволяете? Вы позабыли мой приказ, действовать совместно с эскадроном Коренина? И старший офицер именно ротмистр Коренин, а не вы. Так почему вы позволили себе бросить товарища, не выполнив приказ?! Видимо, Коренин был прав, не смотря на вашу сообразительность, вы, как командир, сегодня показали свою несостоятельность. Вы понимаете, что я вам говорю?

— Так точно, — уныло протянул Самохин.

Как рассказал нам вахмистр Обейко, поручик послал его куда подальше, не особенно стесняясь в выражениях. И вместо того, чтобы вместе с нами атаковать пехоту, продолжил преследовать отступающих казаков. Ловкий Обейко быстро нашёлся в этой ситуации. Он отыскал в пылу сражения Михельсона, рубившегося вместе с астраханскими драгунами, и передал ему всё. Премьер-майор послал несколько проклятий по адресу Самохина и обратился к командиру эскадрона астраханцев, случившегося тут же. Тот откликнулся на просьбу нашего командира и направил драгун нам на помощь.

— Вы знаете, как это называется? — продолжал тем временем Михельсон. — Я надеюсь, что мне не придётся отправлять вас под трибунал. Запомните на будущее, что в моём полку приказы выполняются беспрекословно, и никак иначе. И GЭnstling у меня нет.

Вернувшись в расположение, мы вычистили коней и задали им корма и воды и только тогда отправились отдыхать сами. Ведь настоящий кавалерист сначала думает о своём скакуне, а уж потом о себе. Я, как офицер, ещё и проверил коней моего взвода, карабинеры не расходились к кострам, пока я прошёлся мимо ряда их лошадей, отлично вычищенных и лениво жующих овёс.

— Карабинеры, — осмотрев всех, скомандовал я, — за мной.

Оставив солдат у костра, где готовили кулеш на весь эскадрон, я отправился к офицерской палатке. В ней было непривычно тихо, как будто, и не победили мы только что казаков. Самохин сидел за отдельным столом, сесть рядом с ним не захотели даже офицеры его эскадрона, он молча пил вино, не утруждая себя закуской. И все, нет-нет, да бросали на него взгляд. В общем, поздний обед в полковой палатке прошёл крайне мрачно.

На следующее утро бригада выступила к Яицкому городку. Не прошли мы и двух десятков вёрст, как снова на горизонте возникли несущиеся в пыли гусары разведки. Мы снова приготовились к бою, однако вскоре по армии пополз слух. Казацкие старшины из Яицкого городка сами вышли нам навстречу, чтобы изъявить покорность и самые верноподданнические настроения. Ради такого, даже временно остановили продвижение армии, и все офицеры, оставив за себя унтеров, отправились поглядеть на атаманов-перебежчиков.

Яицкие старшины спешились и стояли перед генерал-майором, сняв шапки. Эти грозные не так давно повстанцы, громители Кара и Рейнсдорпа, мяли шапки и смотрели на нас снизу вверх.

— Овчинников, — говорил старший — или старшой, как выражались они сами — на Рубежный форпост казаков увёл. В городке остались только верные Её Императорскому величеству.

— Всех неблагонадёжных в острог заточили, — добавил второй, — а кого и сразу — того. В петлю, то есть.

— И тех, кто в городовой крепости сидит ослобонили, — сообщил третий. — Они с самого декабря того года оборону держали, супротив пугачёвцев.

— А вы, стало быть, не пугачёвцы? — спросил у них Мансуров. — Вы, стало быть, верны оставались?

— Точно так, — едва не хором отвечали казаки.

— Схватить их, — приказал генерал-майор, — и связать. В городке разберёмся.

— Господин генерал, разрешите обратиться, — козырнул Михельсон. Мансуров кивнул и тот сказал: — Я бы не советовал вам, господин генерал, вязать казаков. Это уважаемые в Яицком городке люди, они пришли к нам сами, добровольно, понимали риск. Мы должны показать себя не жестокими карателями, но…

— С ними, — махнул рукой в сторону казацких старшин Мансуров, — иначе нельзя. Они истребляли дворян в занятых городах. Или вы Оренбург позабыли? Нет, премьер-майор, — генерал-майор выделил тоном звание Михельсона, подчёркивая их разницу, — только жестокость, запомните, только жестокость, и никак иначе. Почему эти казаки ещё не связаны? — обратился он ледяным тоном к своему адъютанту. — Или вы плохо слышали мой приказ?

Казацких старшин повязали и бросили в обоз, словно ещё один трофей, и армия продолжила движение.

Ворота Яицкого городка были открыты настежь. Нас встречали как родных. Ещё одна делегация казаков, несколько недоумевающих из-за того, что их старшин нет среди въезжающих в городок. Этих вязать не стали, Мансуров просто велел депутации расходиться по домам.

— Нечего тут торчать, — заявил он. — Хлебосолы выискались.

Первым делом мы направились в ретраншемент Михайло-Архангельского собора, где с конца прошлого года держали оборону гарнизонные войска подполковника Симонова и казаки, на самом деле оставшиеся верными. Никогда не забыть мне измождённые лица солдат и офицеров, выходящих из ретраншемента, в грязных зелёных мундирах, с чёрными следами пороха на коже, многие были перевязаны, некоторых, буквально, выносили на руках.

— Ваше превосходительство, — вытянулся во фрунт перед Мансуровым подполковник Симонов, из-под не раз простреленной треуголки виднелась белая повязка, — разрешите доложить. Гарнизон вёл оборонительные бои в ретраншементе Михайло-Архангельского собора. Потери…

— Довольно, подполковник, — остановил его Мансуров. — Ваш доклад излишен. Ваши дела говорят о вас лучше всяких слов. А теперь можете быть свободны.

— Есть, — козырнул Симонов и, чётко, как на параде, развернувшись, ушёл к своим солдатам.

— Быть может, стоит проследить за ними, ваше превосходительство, — сказал Мансурову Михельсон. — Ведь не исключены зверства.

— Если и так, премьер-майор, — отмахнулся Мансуров, — пусть отведут душу. Они почти полгода проторчали, осаждаемые этими инсургентами, и заслужили право на некоторые, как вы выразились, зверства.

— Ваше превосходительство, das ist unvorstellbar! — вскричал Михельсон.

— Вполне мыслимо, премьер-майор, — усмехнулся Мансуров. — В наших условиях очень даже мыслимо. Я ведь уже говорил вам насчёт жестокости, вы, наверное, забыли мои слова. А, вообще-то, странно. Мне о вас отзывались, как о человеке жёстком и, в некотором смысле, бескомпромиссном. Я удивлён.