Андрей Марченко - Литерный эшелон

– Что делать, что делать?.. – повторил испугано профессор.

– Вы растеряны. Это пройдет… Все не так плохо, как кажется… Если вдруг что – двигайтесь в Персию или Афганистан, к англичанам. Адрес в Лондоне вы знаете…

Говорил Андрей уверенно, его уверенность передавалась профессору.

Вдруг Андрей заметил: на поверхности неземного летательного аппарата, прошедшего адский холод и жар, вселенскую пустоту и миллионы верст, кто-то алмазным резцом нацарапал матерное словцо. И дело было не в царапинах, а именно в мате. Андрей прошел бы спокойно, если бы кто-то выцарапал сердце, пронзенное стрелой, имя – свое или возлюбленной.

Но нет – именно нецензурщина.

Это же надо: неужели и сюда, в закрытый город дошло всеобщее разложение, желание похулиганить?..

В ту ночь Андрею спалось плохо, было дурно. Сначала ему снился ад: он совсем не походил на лубочные рисунки с чертями и огнем. Это была дорога в абсолютно пустое, дорога в стерильное ничто, откуда нет возврата. Андрей проснулся от собственного крика, выпил воду из заранее отставленного на ночь стакана, порадовался тому, что кошмар – лишь сон. Виной тому конечно было то, что он заснул на спине – ужасы снились только в этом положении.

Андрей тщательно улегся на бок, снова заснул: теперь сон был поприятней: через космическую пыль летел космический снаряд, похожий на потерянный в полесских болотах спутник «Архангел-1». Но на его корпусе вместо круга Императорского Военно-Воздушного флота была красная звезда. Чуть ниже белой краской было написано матерное словцо. Тоже самое…

…В своей постели ворочался и Беглецкий. Ему снился православный кентавр в папахе, с шашкой и с лицом генерала Слащева.

Утром с гигантским похмельем в голове, генерал Слащев, как и было договорено с вечера, явился на прием к Беглецкому: следовало все же обсудить, какую помощь город может дать войскам.

Генерал вышел из дома, где остановился на квартиру, перешел через пыльную площадь: ветер как раз катил по ней перекати-поле. Яков остановился, пропуская потерявшее корни растение, словно это было авто или карета.

Зашел в здание: выдохнул с облегчением: на жаре похмелье грозило вовсе доконать, остановить сердце. Здесь же, из щелей в жестяных коробах, струилась прохлада.

По узенькой лестнице поднялся на второй этаж, к кабинету профессора, открыл дверь и оторопел: за шахматной доской сидело два Беглецких, и играли друг с другом в шахматы.

В голове пронеслось: ну все, допился, началась горячка. Слащев в который раз пообещал себе что бросит пить. Нет, бывало дурно, но чтоб так, до такой степени…

Генерал пошатнулся, оперся спиной о стену и по ней сполз. При этом лицо его стало белым, словно стена за его спиной. Что надлежало еще делать, ежели у тебя обнаружена белая горячка? – спрашивал себя Слащев. Кажется, потерять сознание. Он закрыл глаза, ожидая беспамятство. Но оно не шло. Вместо этого, генерал почувствовал, что в лицо ему плеснули холодной, почти ледяной воды.

Яков открыл глаза: перед ним стоял профессор.

Он был один – второй, равно как и все черные фигур на шахматной доске исчезли.

– Простите ради бога, – частил Беглецкий. – Это просто розыгрыш, шутка… Я полагал, что невинная, а вы просто с лица спали…

– Розыгрыш?.. Интересно, как это вам удалось. Ну-ка, повторите…

Деревня сия именовалась Рассудиным в честь помещика, некогда ею владевшем. Был тот из рода вроде бы старинного и даже дворянского, да только обнищавшего до невозможности. Поскольку сам помещик жил впроголодь, то и его крепостные вполне соответствовали: жили в покосившихся избушках, с просевшими крышами.

Потом крепостное право отменили, помещик с горя спился и умер, сад порос бурьяном, усадьба развалилась. И, вроде бы с тех времен прошло без малого полвека, жители деревни оставались верны традиции. Пили чуть не с младенчества, куролесили. Пару раз деревня дружно выгорала дотла, так что оставалось лишь поле с печными трубами. Затем строилась, сначала красивая, но быстро погружалась опять в грязь и серость.

В округе о деревне шла дурная молва. Если сгорал без причин стог сена – вспоминали, когда около него видели рассудинских. Когда пропадала корова – решали, что это рассудинские воры, шли туда бить морды. И когда корова все же находилась – извиняться за разбитые физиономии никто не ходил: поделом, им, рассудинским!

Позже через деревню построили тракт и пустили железную дорогу, сделав в деревне разъезд.

В селе соседнем, именовавшемся Селютиным построили небольшую станцию с вокзальчиком и пакгаузами.

Поскольку в Селютино люди жили совсем иные, с рассудинскими дела старавшимися не иметь, жизнь в селе пошла резче, резвее.

Сюда, к прибывшим эшелонам? стали с окрестных деревень и сел свозить зерно, прочий провиант. Кто-то заранее скупал землю рядом со станцией, строил лабазы.

Шли года, станция расширялась, село превратилось в небольшой городок, и окончательно обогнало Рассудино.

В тот год гражданской войны линия фронта пролегла как раз между Селютиным и Рассудиным.

Словно нарочно разделились по симпатиям: Добрармия стала в Селютино, а в Рассудино – красные. Места здесь были таковыми, что атаковать можно было лишь по неширокой полосе насыпи – между трактом и железной дорогой. Обойти ли с флага, зайти в тыл – не имелось никакой возможности, лишь атака в лоб.

Изначально силы были более чем равны: по батальону пехоты, которые тут же по прибытию принялись активно окапываться. У белых было преимущество в пулеметах, зато у красных имелось две трехдюймовки.

Позже прибыло подкрепление: в Селютино – сотня казаков, на главный путь в Рассудине стал бронепоезд. Впрочем, путь подрывать добровольцы не спешили. Всегда успеется, а там, глядишь, и самим пригодиться.

Впрочем, атака любой стороны грозила превратиться в кровавую баню.

– Большими силами тут не ударишь, потому как их тут их и не разместишь. А малые – не прорвутся… – сообщил Слащев, разглядывая карту. – Хотя если казаков спешить, может вот тут леском по болотцу и пройти… Жаль, что сейчас не зима. Вот если бы все замерзло к чертовой матушке, я бы им задал трепку… У вас случайно, замораживателя не имеется?

– Вы же сами знаете, что у нас есть, – отвечал Беглецкий. – У кого мундиры самые красивые?.. – спросил Высоковский.

Красота мундиров была делом сугубо вкуса. Высоковскому понравились пестрые мундиры «дроздовцев», Андрею – строгие «марковцев». Но выбрали все же корниловцев: черная с красным форма, флаг тех же цветов но с черепом определенно производили впечатление даже на своих.

Но оказалось: мундиров не хватает. Поэтому одетых в исправную форму поставили в первый ряд, во второй поместили тех, кому хватило кителя и фуражки. Для третьего – что-то черное на плечи, кусочек красной материи на околыш фуражки.