Александр Бушков - Золотой Демон

— Это они правильно, — кивнул штабс-капитан Позин. — Все ж потомственное дворянство, как ни крути… Детки пойдут и будут уже с рождения в дворянском сословии, а это, знаете ли, помогает в житейских смыслах… Мой-то батюшка личное выслужил, но что касаемо деда — похвастать нечем, так в мещанском звании и окончил дни…

— Одним словом, никакой руки, — сказал поручик. — Да и не мог я себя проявить ничем таким особенным — командир взвода в сорок четвертом стрелковом, ныне расформированном. Ни взысканий, ни свершений — ну какие в сибирской гарнизонной службе могут оказаться свершения? Был некий подполковник из Санкт-Петербурга, ага. Но говорил он с каждым из нас чисто формально, несколько минут, и уж никак бы я не смог произвести на него особо сильное впечатление за отсутствием оснований… Просто повезло, надо полагать. Фортуна…

— Фортуна… — мечтательно повторил штабс-капитан Позин. — Она, родненькая. Ну, вас, конечно, не в гвардию, такое только в сказках бывает или в бульварных романах, однако ж Санкт-Петербургский военный округ — это вам не Шантарск… Сравнивать смех. На виду, можно сказать, будете. Да и для молодой супруги, к бабке не ходи, столица лучше, чем Шантарск. Нешуточное ублаготворение души для молодого очаровательного создания… Вот только жизнь там дорогая, говорят, ну да сие третьестепенно… А ну-ка мы за безмятежное супружеское бытие…

Стопочки звякнули и опустели.

— Хорошо… — тихонечко произнес Позин, расстегивая и распахивая доху. — Потеплело и на душе, и вокруг… Как и не посреди большого Сибирского тракта, а в домашнем уюте где-нибудь… Аркадий Петрович, не смейтесь над стариком за глупые вопросы… А не было ли вам какого предсказания? Цыганка там или еще что, человек такой какой-нибудь?

— Вот уж ничего даже отдаленно подобного, — убежденно сказал поручик Савельев. — Не случалось со мной такого. А вы что же, в предсказания верите?

— Да как сказать… Всякое в жизни случается. Вот, помню, поручику Дворжецкому-Богдановичу до начала Крымской кампании еще на моих, можно сказать, глазах ворожила цыганка — этакая, знаете, прозаическая бабища, ни капли живописности. И наворожила она таково: будут мол, у тебя, яхонтовый, в жизни четыре креста… Поручик, надо вам сказать, не на шутку воодушевился, почитая сие применительным исключительно к наградам. И точно, получил он Станислава, потом Георгия, потом Владимира с мечами… а под Балаклавой стукнуло его наповал в голову пулей Минье, «наперстком чертовым», и вышел ему четвертый крест, деревянный… Да вот и меня хотя бы взять… но тут и не сообразишь с ходу, предсказание это или так… Дело было при усмирении польского мятежа. В Литве, в эдакой глухомани, где вроде бы одним лешим обитать и положено. Сцапали мои молодцы полудюжину инсургентов, а порядки тогда были суровые: при захвате с оружием в руках и сопротивлении — на месте… Ну, назначил я расстрельщиков и все, как положено… А ты не бунтуй… Когда закончили, выскакивает раскосмаченная старушенция самого что ни на есть ведьминского облика, тычет в нас с подъесаулом Митиным пальцем скрюченным и начинает, смело можно сказать, предсказаниями сыпать. «Тебя, лайдак, — кричит Митину, — смерть достанет в львином логове. А тебя, рожа твоя лупоглазая, — это уж мне, — золото погубит!» Унтер Бурыкин, душа простая и решительная, хотел ее штыком, да я не велел — баба как-никак да без оружия… А может, и следовало пойти на поводу у простонародья суеверного…

Он подергал седеющий ус и надолго замолчал, хмурясь.

— И что? — осторожно спросил поручик.

— Да что… Дней через десять расположился подъесаул с разъездом ночевать в опустелом панском домишке, там его полячишки и накрыли ночью, всех до одного сонными порезали. И вот ведь что — фамилию владельца имения не запомнил, заковыристая, а звали его, точно, Лев… Львиное логово, эх-хе, смело можно сказать…

— Но вы-то, Андрей Никанорыч, уж двадцать лет как здравствуете?

— Здравствую вот, слава те, Господи… Однако с тех пор — уж вы смейтесь, как хотите — золотишка при себе не держу совершенно, даже перстенек золотой продал, а в кошельке сохраняю лишь ассигнации да серебро. Так оно спокойнее. А то черт его знает, как эти самые предсказания трактовать, после «львиного логова»… Может, и вышло бы так, что я с некоторым количеством червонных в кармане ночевал бы на постоялом дворе, в той же Болгарии, скажем, — а меня зарезал бы какой башибузук, и выпало бы мне погубление как раз от золота… Пророчества эти вроде бы и обогнуть можно…

— Да, говорят…

Разговор как-то незаметно застрял, словно возок на скверной дороге, оба примолкли в полумраке неподвижной кибитки, находившейся, если прикинуть, едва ли не в самой середине Российской империи. Штабс-капитан Позин привалился спиной к обитой войлоком стенке кибитки, глядя в некие непонятные дали с видом отрешенным и спокойным.

Странные чувства вызывал у поручика новый знакомый, присоединившийся к обозу за день до Омска, — сложные, запутанные, точному определению не поддававшиеся…

С одной стороны, следовало уважать и почитать заслуженного ветерана, тридцать лет тянувшего лямку в строю и уж никак не в безопасных тылах, от начала и до конца прошедшего Крымскую и Турецкую кампании, а также причастного к делам помельче, но не менее кровопролитным. С другой же… Некая юная жестокость, свойственная, увы, людям определенного ремесла при определенных обстоятельствах, как ни стыдился ее поручик, все же присутствовала и подзуживала поглядывать на Позина чуть ли не свысока…

Невезуч оказался штабс-капитан с точки зрения совсем молодого поручика, как все, наверное, его ровесники и ровня по чинам, таившего смутные мечты о неких геройских подвигах, отмеченных соответственно. Вот именно, невезуч. Каких пережитых им баталий ни коснись, бывал в самой гуще и уж наверняка в первых рядах, однако…

Одни медали аккуратным рядком красовались на мундире штабс-капитана. «За защиту Севастополя», «В память войны 1853–1856 годов», «За покорение Чечни и Дагестана», «За усмирение польского мятежа», «За Хивинский поход», «За покорение ханства Кокандского», «За Русско-турецкую войну». Четыре серебряных, три из светлой бронзы. Почетные медали, по заслугам доставшиеся, — но награждали ими не за личные подвиги, а попросту всех без исключения, на театре военных действий находившихся, от первого героя до последнего интенданта, гражданского чиновника, лазаретного санитара. А севастопольскую медаль, точно такую же серебряную, давали даже крепостным людям военных офицеров, принимавших участие в севастопольской обороне…

Крест у штабс-капитана имелся один-единственный — и опять-таки не за личные заслуги полученный, а жаловавшийся всем, кто прослужил по военно-сухопутному ведомству двадцать пять лет от получения первого офицерского чина. Владимир четвертой степени с соответствующей надписью…