Александр Бушков - Золотой Демон

Поручик внутри, естественно, не побывал ни разу, но прекрасно знал, как это выглядит, — именно что кожаные сумы особого фасона с двуглавым орлом на многочисленных печатях. Хозяин обоза пару раз упоминал в разговорах, что есаул следует по казенной надобности с важной служебной документацией. Гражданские лица, не из этой губернии происходившие, быть может, и верили, но поручик-то, будучи человеком военным и коренным шантарцем, превосходно разбирался, в чем тут дело: есаул с невеликой казачьей командой вез в Челябинск золото с приисков, пудиков этак в несколько. Обычное дело для Шантарска и Большого Сибирского тракта…

Ну да, вот именно. Господин Четыркин, восходящая звезда младого российского чиновничества, куролесить изволили… Вон он выплясывает, ломается: всего-то несколькими годами постарше Савельева, по родословию невероятно превосходит, однако ни в фигуре, ни в физиономии не усматривается ни капли породы. Кудряв, лупоглаз, прост лицом, эти дурацкие закрученные усики, кажущиеся приклеенными… Переодеть в простую поддевку, смазные сапоги, картуз напялить — никто и не отличит от деревенского мужичка, в лучшем случае мелкого приказчика. А вот поди ж ты: чуть ли не Рюрикович, природный петербуржец, в лучшем обществе вращается, только что, выражаясь армейским языком, одержал досрочное производство в следующий чин, и немаленький…

Ровно год этот экземпляр пробыл притчей во языцех и даже в некоторой степени достопримечательностью Шантарска. «Это у нас, изволите ли видеть, диковинные скалы под именем Столбы, это могучая Шантара в самом ее широком месте, а вот, обратите внимание, господин Четыркин снова чудить изволят… Столичная штучка, да-с…»

Вообще-то издавна повелось, что многих и многих в сибирские губернии отправляли в виде наказания за провинности. Однако с чиновниками порой обстояло совершенно иначе, согласно неким непонятным простым смертным бюрократическим тонкостям, непродолжительная служба в некоторых местах и ведомствах давала право на ускоренное чинопроизводство. В прошлое и особенно позапрошлое царствование для этих целей служил Кавказ, откуда после краткого пребывания там выпархивали «кавказские асессоры» и «кавказские майоры», как их иронично именовали. Теперь для этих целей, по всему видно, приспособили и Сибирь.

Одним словом, влиятельная родня Четыркина — генерал на сенаторе и тому подобные персоны — отправили на годик своего протеже в Шантарскую губернию, и к истечению этого срока молодчик получил вне всякой очереди чин коллежского асессора, приравненный, как известно, к армейскому полному капитану. Толковой службы от него за этот срок не дождались, а впрочем, никто и не требовал, понимая деликатность ситуации. Так что в памяти шантарцев Четыркин остался лишь как кутила и штукарь. Хорошо еще, что выходки его и чудачества были все как на подбор безобидными, не вызвавшими ни дуэлей, ни гораздо более прозаического возмездия, какое практиковали сословия неблагородные…

Судя по всему, Четыркин пребывал в совершеннейшем упоении жизнью и путешествием. Дня за три до Омска у него иссякли немаленькие запасы спиртного, истребляемые новоиспеченным асессором с момента отъезда, — и впавший в самую черную меланхолию странник был тих и незаметен. Пополнивши закрома в Омске, он вновь преисполнился самой пылкой энергии. И вот, извольте любоваться…

Вместо шубы поверх дорожного платья Четыркин напялил необъятный бухарский халат, синий, густо вышитый золотом (их спьяну завез в Шантарск с Оренбургской ярмарки целый тюк купец Гришанчиков, и ведь раскупили!). Незапахнутый и неподпоясанный халат при половецких плясках хозяина развевался, хлопая тяжелыми полами, но Четыркин выкушал, надо полагать, столько, что морозец ему оказался не страшен (да и морозец, по-сибирски оценивая, был пустяковый, не более минус десяти градусов по шкале Цельсия, а по Реомюру и того меньше, минус восемь).

Поручик присмотрелся. Надлежало думать, Четыркин решил представить из своей персоны то ли турка, то ли иного восточного человека — вкривь и вкось намотанное на голову полотенце явно изображало чалму, а в зубах зажат кривой персидский кинжал с массивной серебряной рукоятью, усаженной крупной бирюзой. Вращая глазами и корча дикие гримасы, Четыркин выплясывал нечто, безусловно представлявшееся ему экзотическими восточными танцами, но даже на взгляд зрителя, в этих танцах абсолютно несведущего, совершенно бездарно кривлялся и ломался, хотя некоторое представление о балетных па безусловно имел как истый петербуржец…

Зрителей набралось немного: жандармский ротмистр Косаргин, Гурий Фомич, братья-хитрованы Кузьма и Федот Савиных да Иван Иович Пакрашин, следовавший из Иркутска чиновник, пожилой мизантроп со всегдашним своим желчным и унылым видом (с ним никого не тянуло устраивать знакомство, что Ивана Иовича ничуть не огорчало). Подошел еще могучий татарин Саип, правая рука главы обоза, остановился чуть в сторонке, бесстрастно взирая на дармовое представление и мурлыкая под нос свою любимую:

Четыркин самозабвенно выплясывал. Путешественники взирали на него терпеливо, как на привычное мелкое зло. Вот только Пакрашин в конце концов не выдержал, приблизился на два шага и, брюзгливо поджимая губы, изрек:

— Стыдно-с, молодой человек! Иностранный дипломат здесь присутствует. Хорошенькое же впечатление вы у него создаете…

Савельев оглянулся — действительно, к ним неторопливо приближался самый диковинный здесь персонаж, молодой японский офицер в неизвестном чине, следовавший из самого Владивостока в Санкт-Петербург по каким-то дипломатическим надобностям. Не отставая ни на шаг, за его плечом маячил высокий худой переводчик, в гораздо более скромном мундире. Как человек военный, знавший во всем этом толк, Савельев разглядывал их сюртуки с нешуточным любопытством. Сомнительно, что загадочный японец достиг генеральских чинов — вряд ли у них, в таинственной Японии, обстоит с этим иначе, чем в Европе, не доберешься до генеральских эполет в три скачка. Однако, судя по обильному золотому шитью, иностранец очень даже свободно мог оказаться штаб-офицером. И не из простых, безусловно, — за три сажени ощущается в нем спокойная барственность…

Остановившись, молодой японец поклонился и с непроницаемым видом застрекотал . Переводчик тут же ожил:

— Канэтада-сан говорит: с любопытством изучая вашу великолепную страну, он просит благосклонно рассеять туман его невежества… Является ли танец, столь искусно исполняемый этим господином, народным обычаем, коему надлежит следовать при остановках в пути, или здесь скрыт иной смысл?