Александр Сивинских - Имя нам – Легион

– Отлично! – похвалил мой план Гена. – Так что я, говоришь, должен делать?

Разумеется, на его невнимательность я ничуть не обиделся.

Передвигаться бесшумно нас научил капитан Пивоваров. И наука эта нами не забылась. Учитывая булькающее в животах пиво и молотящее, как паровой копер, сердце Генрика, к Жанне мы подкрались на «отлично». Замерли, любуясь плавными изгибами фигуры. Генрик медленно, но глубоко вдохнул…

– Смирр-рр-на, солдат!!!

Акустический удар едва не повалил меня на землю. Травы пригнулись, и черепица на крыше задребезжала. Гитарный дуэт испуганно смолк на верхнем «До». Где-то тонко, но пронзительно завыл кудлатый четвероногий малыш Бобик. Амальгама очков сержанта Бобкова навек замутилась. Возможно, завыл и он.

Лужицы растеклись под десятками ног…

Жанна, как ни в чем не бывало, отправила щелчком длиннющий окурок точнехонько в урну. Неспешно обернулась, отбросила густую прядь золотистых волос с лица. Высокомерно искривила красивые губы и спокойно спросила:

– В чем дело, сержант?

Сержант, однако, потерял дар речи. Он вытянулся во фрунт и застыл с идиотским выражением на лице. «Подчиненному должно глядеть на начальника лихо и дурковато», – вспомнилось мне. Вспомнилось и только. Лихость куда-то запропала, а я окостенел с вполне дурковатой улыбкой на устах. В четырех сантиметрах над отчетливо выпирающим сквозь тонкую ткань левым соском Жанны клубилась черным и багровым пятиугольная голограмма. Голограмма, изображающая разрыв тридцатифунтового фугаса. Нашивка батал-куратора…

– В чем дело, сержант? – повторила она, и раз Генрик не реагировал, перевела взгляд на меня. – Рядовой?..

– Рядовой Капралов, мастер батал-куратор! Должно быть, вам это известно, мадам?

– Я не спрашиваю вашей фамилии, рядовой. Я спрашиваю, что за представление? Вы рассчитывали меня ошеломить, не так ли? Можете полагать, что вам это удалось. Потому что пахнет от вас воистину отвратительно. Что вы добавляли в пиво?

– Не могу знать, мадам. Вероятно, этиловый спирт. Но… Думаю, о добавках чего-либо возбуждающего – скажем, к духам и табаку – вы знаете намного больше моего. Примеры нужны?

Я, кажется, приходил в себя.

– Не стоит обращаться ко мне «мадам», рядовой. Тем более не стоит изображать невинного ягненка. Это, по меньшей мере, смешно.

– А по большей? – не сдавался я.

– А по большей – недостойно мужчины. Каковым вы себя, несомненно, считаете.

– Разумеется, ошибочно?

– Не исключено.

– Благодарю.

Она не удостоила меня продолжением пикировки и повернулась к Генрику.

– Вы уже в состоянии следить за беседой, сержант?

Он кивнул и сказал хриплым шепотом:

– Более-менее.

– Отлично. Я ваш новый батал-куратор. Мне бы хотелось познакомиться с взводом. Сделать это прямо сейчас – реально?

– Личный состав э… отдыхает… э… мастер лейтенант.

– Тем лучше, – кивнула она. – Ничто так не сближает людей, как совместная попойка.

– Но не все могут пить, – сунулся я.

– Вижу, – сказала она, смерив меня пренебрежительным взглядом. – Иные умеют лишь напиваться.

Я не нашелся, что ответить.

Первая встреча четвертого взвода с новым командиром прошла более чем непринужденно. Сперва, как и следовало ожидать, появление Жанны (Василисы Васильевны в кураторской ипостаси) было встречено плотоядным нечленораздельным ревом и залихватским свистом. Потом – гробовым молчанием и слабой вибрацией. Затем – одобрительным гулом: она извлекла из заплечной сумки три литровых бутылки «Абсолюта» и несколько увесистых пластин копченого палтуса в вакуумной упаковке.

Последующее многократное вздымание бокалов «за знакомство» привело систему в состояние устойчивого равновесия.

Я тихонечко сидел поодаль, цедил пивко и наблюдал.

Жанна (то бишь, Василиса) держалась уверенно, как истинная атаманша. Позволяла обращаться к себе по имени (хотя и на «вы») и выпивала наравне со всеми, практически не закусывая. Должно быть, опыт, приобретенный ею при исполнении роли российской проститутки, позволял подняться над вековыми традициями предков-абстинентов. Или опуститься относительно традиций. Или же обойти их.

Не могу сказать, что она заделалась душой компании или, положим, ее гласом. Но то, что она стала неотъемлемой ее частью – это было несомненно. Я и раньше замечал подобных людей. Сидит себе тихонечко, выпивает. Благожелательно выслушивает пьяный треп собутыльников; уместно, хоть и редко, шутит. Ни с кем не конфликтует. Казалось бы, уйдет, никто и не заметит. Ан нет! Замечают все. Если уж продолжать аналогии с человеческим организмом, то занимает наш герой (а ныне – героиня) место, скажем, почки. Или того краше – яичка. Вроде и жить без одной (одного) вполне можно, и снаружи отсутствие сих органов практически незаметно, а только как-то неуютно.

Так же и тут. Вошла, чертова баба, в коллектив. Органично вошла.

Не обошлось, между прочим, и без маленького урока. Разудалый хлопец Мелкий «невзначай» положил руку ей на талию. Она отреагировала без истерик: просто взяла, да и убрала могучую кисть. Только по лицу Павлушиному, внезапно ставшему напряженным, можно было догадаться, что взяла она руку не просто . Таким становится лицо человека, у которого где-то внутри затаился источник пронзительной боли. И стоит лишь неудачно шевельнуться, как боль вспыхнет с новой силой. Поэтому шевелиться не хочется – ни в настоящий момент, ни впредь. Мелкий и не шевелился, а когда Василиса отпустила его, бережно прижал шаловливую ручонку к животу.

Василиса дружелюбно улыбнулась ему, на что он ответил, вымученно оскалив ровные зубы. Наверное, тоже пытался улыбнуться.

Все, кому следовало этот урок видеть, его увидели. И оценили. Наум грустно вздохнул, а менее сдержанный Петруха радостно всхрапнул: «Ё-ё!» Озвучивая, как мне кажется, немудреную мысль: «А ведь на его месте мог бы оказаться и я».

Заминка вышла непродолжительной и скоро забылась. Постарались близнецы, успешно справляющиеся с ролью двухголового тамады. Мы выпили за слабый пол, взаимопонимание между ним и полом сильным, и за дембель. Потом питие покатилось своим чередом. Василиса хладнокровно выслушивала солоноватые солдафонские шуточки, терпеливо сносила осторожные похлопывания по плечу и умеренно изображала своего парня.

А я стремительно трезвел. Никакого желания трезветь у меня не было, но организм имел, видимо, на то свои резоны. Я извинился перед ребятами, посетовал на внезапно накатившую сонливость и отвалил.

О гармошечке, к счастью, никто не вспомнил.

Компанию мне тоже никто не составил.

К счастью.

Орлеанская дева догнала меня совсем скоро и молча пошла рядом. От нее пахло сладко и незнакомо – во всяком случае, не пивом и не водкой.