Владимир Ильин - Люди феникс

Он решительно распрямился и повернулся, собираясь идти в комнату.

— Я передумал, — сказал ему в спину мальчик. — Оживите мою маму!

Иван Дмитриевич замер.

— Что ты сказал? — недоверчиво переспросил он.

— Я хочу, чтобы моя мама снова была живой, — твердо повторил Игорек.

— Но ты же сам… — начал было Иван Дмитриевич и осекся. То, что предлагал его малолетний собеседник, было бы, в принципе, наилучшим из зол в данной ситуации. Если, конечно, не считать того, что мальчику отныне придется жить двойной жизнью. — Ты хорошо подумал, малыш?

— Да, — сказал, не глядя на него, Игорь. — И не называйте меня малышом, дедушка. Я уже не маленький…

Начинало светать.

Иван Дмитриевич ехал по пустому шоссе, уходящему из города, а перед глазами его по-прежнему стояла та картина, которую он только что наблюдал в одном из оставшихся за его спиной домов.

Как мгновенный фотоснимок: женщина с еле заметной, исчезающей на глазах красной полоской на шее, исступленно обнимающая мальчика и причитающая: «Господи, сынок!(. Прости меня, если можешь!.. Я и сама не знаю, что на меня нашло!.. Родной мой, единственный… обещаю тебе: никогда больше… даже пальцем тебя не трону!..»

И над ее плечом — крупным планом — глаза мальчика. Сухие. Без единой слезинки. С еле заметной льдинкой отчуждения в глубине…

Иван Дмитриевич скрипнул зубами.

Только теперь он осознал, как глупо себя вел с тех пор, как ему достался в наследство чудесный Дар воскрешать мертвых. Все эти дни он пытался жить так, как раньше, — думая лишь о себе, о своем душевном спокойствии и личном благополучии. А так жить было уже нельзя. Потому что, получив Дар, он не имел права принадлежать только себе. Отныне он был достоянием всего человечества и каждого человека в отдельности. По той простой причине, что второго обладателя таких способностей может не быть на всем свете. А раз так, то получается, что теперь только он способен решать: кому жить, а кому умирать.

«Если действительно жизнь человеку дарует бог, то получается, что теперь я сильнее бога, потому что бог способен лишь допускать или не допускать чью-то смерть, но не воскрешать давно умерших людей. А ведь для меня не существует временных ограничений. Я могу воскресить ЛЮБОГО, независимо от того, умер он только что или много лет назад. Слишком часто смерть человека является следствием ошибки, — думал Иван Дмитриевич, уставившись в лобовое стекло на несущуюся под колеса асфальтовую ленту. — И люди привыкли считать, что эта ошибка непоправима. А теперь, когда у них есть я, можно исправить любой вывих судьбы. Стоит мне только захотеть — и дети не будут сиротами, матери не будут безутешно рыдать над покинувшими их навсегда чадами, а человек, по неосторожности убивший другого человека, не сядет в тюрьму…

Вот в чем дело, — вдруг понял он. — Сама по себе смерть каждого конкретного человека — еще не трагедия. Трагедией она становится для тех, кто остается жить: для его родственников, друзей, любимых, для всего общества, наконец.

Только я могу не допустить, чтобы люди страдали от чьей-то смерти или гибели. Я один…

Жаль только, что от меня не всегда зависит, воскрешать кого-то или нет. Иногда меня заставляют делать это независимо от того, хочу ли я этого. А это мерзко — чувствовать себя слепой, послушной марионеткой в чьих-то руках. Даже если руки эти принадлежат самому господу богу…

Хотя постой-ка!..»

Иван Дмитриевич взглянул на часы и озадаченно почесал в затылке.

Получалось, что со времени последнего воскрешения «по команде» прошло ни много ни мало, целых двенадцать часов. Причем ночного времени — когда люди имеют обыкновение погибать чаще, чем днем.

И за все это время — ни единого Зова.

Если раньше Иван Дмитриевич приписывал эти «перебои» тому, что Сила, толкающая его воскрешать покойников, не считает погибших достойными повторной жизни, то теперь его посетила неожиданная мысль.

А что, если отныне он перестал быть марионеткой Силы? Может быть, все его потуги проявлять самостоятельность возымели действие и теперь и навсегда он может свободно выбирать тех, кто достоин воскрешения?

И, может быть, с этого момента он вообще вправе не применять свой Дар, если ему это не по душе?

Это был бы идеальный вариант. Потому что, как ни крути, а ведь, в конце концов, в мире не зря существует смерть. И это еще надо посмотреть — богом или дьяволом дан ему проклятый Дар возвращать с того света мертвецов… Помнится, кто-то из классиков, которого в юности Ивана Дмитриевича еще включали в школьную программу, писал, что жизнь дается человеку один только раз, и прожить ее надо так, чтобы не было стыдно за прожитые годы… И если лишить людей этой безвозвратности поступков, то не приведет ли это к тому, что всякие подонки будут с легкостью прожигать свою жизнь, не опасаясь, что когда-нибудь им придет конец?

Страх смерти нужен людям, пожалуй, больше, чем инстинкт самосохранения.

Да и не господь бог же он, в самом деле, чтобы решать, кто из мертвых достоин новой жизни!..

Тут надо будет раз и навсегда принять для себя четкое решение: или оживлять всех подряд, без разбора и без деления на «хороших» и «плохих», — или не оживлять вообще никого…

Размышления Ивана Дмитриевича были неожиданно прерваны.

Загородное шоссе, по которому он мчался, описало крутой поворот, и взгляду Ивана Дмитриевича открылась картина, от которой у него похолодело нутро.

Дорога впереди была наглухо перекрыта заслоном дорожной полиции. Полосатая машина с беззвучно вертящейся мигалкой стояла поперек дорожного полотна, и стоявший рядом с ней человек в оранжевой форме недвусмысленно приказывал Ивану Дмитриевичу остановиться.

«Ну вот, — сказал себе Иван Дмитриевич. — Приехали. Надо было быть болваном, чтобы не предвидеть такого поворота событий. Небось весь инский ОБЕЗ с вечера был поднят по тревоге, чтобы предотвратить мое бегство из города. Наверняка мафия постаралась… Или этот придурок Вадим настучал на меня в ОБЕЗ? Идиот ? же я!.. Надо было удирать без остановок, а я столько времени на этого пацана с его чокнутой мамашей потратил!..

А теперь поздно что-то придумывать. Возьмут сейчас меня голыми руками. И дорога здесь, как назло, с крутыми откосами по обе стороны — не проскочить в объезд. И разворачиваться поздно. Нагонят. Машина-то у них — не чета моей, со спаренной турбиной, наверное…»

Обливаясь потом, Иван Дмитриевич послушно остановился возле полицейского и обессиленно откинулся затылком на подголовник сиденья, Кровь стучала в висках так, что он не сразу расслышал, что ему говорит подошедший патрульный с черными как смоль волосами, торчащими из-под шлема.

— Ты что, дед, глухой, что ли? — бесцеремонно ткнул ему в плечо своим сигнальным жезлом полицейский через открытое окно дверцы.