Ян Валетов - Дети Капища

Пирогова как раз перевязывали — ножевой порез на руке был так глубок, что еще чуток и лезвие перехватило бы сухожилие. Полноватая женщина, в летах, одетая в камуфляжную куртку поверх байкового халата и грязноватых спортивных брюк, бинтовала ему только что зашитую рану. Крови было — словно на столе свежевали барана.

— Сергеев! — сказал протяжно Макс своим нежным, почти детским голоском, который с его внешностью вязался, мягко говоря, плоховато. — Ё… твою мать! Сергеев! Ну чего ты раньше не приперся! Хоть на час!

— Здравствуй, Макс, — Михаил с наслаждением сбросил с плеч тяжелый «станок» и с хрустом расправил спину. — Что стряслось? Ты что, неудачно бутылку открыл?

— Слышь, Татьяна, — обиженно и горько протянул Пирогов, обращаясь к перевязывающей его женщине, — бутылку я открыл! Сергеев! Ё… твою мать! Шутник, ё… твою мать! Меня чуть не убили!

Сама мысль, что кто-то из обитателей колонии мог покуситься на всеобщего любимца, душу общества — Макса, была абсурдной. Никто из посторонних на колонию не нападал — Михаил пообщался с часовыми на юге. Но на фантазера старик тоже похож не был. Он тряс грязными белыми патлами и шипел от боли, когда бинт туго ложился на свежий шов.

— Чем шили? — спросил Сергеев, присаживаясь в углу.

— Чем-чем? — сказала Татьяна. — Ниткой вываренной шили. Кетгут кончился. У нас запасы вышли.

— Перекись? Йод?

— Есть пока. И водки — до черта! У него нюх. Второй склад находит.

— Лучше бы ты медикаменты нашел, — с упреком произнес Сергеев, обращаясь к Максу. — Сгоришь ведь…

— Не сгорит, — Татьяна зубами затянула узелок на бинтах, — он у нас везунчик.

Пирогов повернулся в профиль, и Михаил увидел, что под левым глазом, который до этого прятался в тени, наливается багрово-синим огромный, похожий на мошонку кровоподтек. Ухо с той же стороны было все в запекшейся крови, кажется, порванное в нескольких местах. По шее, исчезая за растянутым воротником хлопчатобумажного, застиранного свитера, змеились глубокие, как канавы, борозды от ногтей количеством четыре.

— Ты что, с медведем дрался? — спросил Сергеев, разглядывая пироговский профиль.

Профиль впечатлял.

— Лучше бы с медведем, — выдавил из себя Макс. — Ой, Миша, что-то странное творится, ей-богу! Ё… твою мать!

— Ты хоть не богохульствуй! — в сердцах Татьяна даже рукой махнула, расплескав из бутылки водку, которой обильно поливала ветхую, но чистую салфетку. — Креста на тебе нет! Вместе с чем поминаешь, пьяница! Морду повороти!

— Так с кем дрался-то? — переспросил Сергеев. — Ты, конечно, не тяжеловес, но…

Пирогов вздохнул. Потом еще вздохнул, набирая в легкие воздух, и в этот момент Татьяна начала промокать салфеткой поврежденную часть его лица. Макс зашипел, как уж, попавший на раскаленные камни, задергался и вспомнил нарицательную «маму» раз тридцать за минуту.

— С девкой своей дрался, — сказала Татьяна, продолжая чистить раны, несмотря на Максову ругань, — с пигалицей своей поганой. А Ромка с Тимошей сбежали. И, дай Господь, чтобы вернулись. Не по его душу, а просто так — чтобы здесь жить дальше.

— Я что-то не понял? Макс, ты что? Вторая молодость пришла? Какие девки?

— Ё… твою мать, Сергеев!

Грусть в голосе Пирогова была неподдельной.

— За кого ты меня держишь? Какие девки в мои годы? Или ты мне комплимент решил сделать?

— Ну, не прибедняйся! — неожиданно весело сказала Татьяна. И хихикнула.

Пирогов скосил на нее полный страдания, заплывший окончательно глаз и уж было сказал: «Ё…», но почему-то передумал.

— Так, — произнес Сергеев серьезно. — Ничего не понимаю! Какая пигалица? Это что за нежное существо, которое тебя так разукрасило?

Пирогов опять вздохнул и принялся рассказывать, пересыпая речь любимыми идиомами и шипя от боли, когда спирт попадал на открытые раны.

Девочка, лет двенадцати, которая сказала, что ее зовут Агафья, появилась в Каневской колонии два месяца назад, почти в начале весны. Точнее — в марте. Обычная себе девочка-припевочка — голодная, замурзанная, перепуганная, с живыми карими глазенками, густой шапкой свалявшихся в колтун волос непонятного цвета и в смешном клетчатом пальтишке, словно выхваченном из прошлой жизни.

Это клетчатое пальтишко и было той деталью, которая «добила» старого барда. Он моментально взял над сироткой шефство. История у Агафьи тоже была донельзя трогательная. Папу убили военные, кажется, конфедераты. Маму с братиком расстрелял патрульный российский вертолет — они вышли в охраняемую зону газопровода. Так Агафья осталась одна. За десять дней, прячась в оврагах и зарослях кустарника, дрожа от холода холодными мартовскими ночами, голодая и страдая от жажды — родители объясняли, что из больших рек пить нельзя, а ручейки ей не попадались, она прошла больше 150 километров на юго-восток. И вышла на колонию, как по нитке, словно Машенька из сказки про медведей.

— Ты б, старый дурак, задумался, — встряла в рассказ Татьяна, мазавшая Пирогову раны какой-то жирной мазью с резким запахом, скорее всего самодельной. — Ну как ребенок за десять дней может пройти столько по полному бездорожью? Развесил уши…

Сергеев покачал головой.

«Есть многое на свете, друг Горацио…»

Детей в колонии было человек десять, но одинокими они не были. Дети без родителей — это да, но не сироты, это слово в колонии не любили даже произносить. На то, что население будет увеличиваться естественным путем, надеяться не приходилось. Молодежи было раз-два и обчелся. Единственный на всю колонию врач оказался дантистом, а не акушером, но быстро смирился с тем, что профиль придется поменять. Он даже два раза принял роды — больше никто не беременел. Оба младенца родились мертвыми. Может быть, поэтому отношение к детям было трепетное — они были будущим. Старый большевистский лозунг обрел второе дыхание.

Агафью определили в «детскую» — под место жительства деткам был отведен вполне приличный двухэтажный дом, отремонтированный и ухоженный. Ее отмыли, постригли почти налысо — расчесать свалявшиеся, как овечья шерсть, волосы не представлялось возможным. Во время стрижки Татьяна и заметила под волосами, чуть выше виска татуировку, сделанную синими чернилами, — похожую на толстоногого паучка свастику. Еще одна татуировка пряталась у Агафьи в паху — там, в самом верху внутренней стороны бедра, рядом с половыми губами, на которых уже пророс редкий темный волос. Третий «паучок» сидел под мышкой, справа, тоже маскируясь в по-детски редких зарослях. Не прими Татьяна участия в купании — и никто бы ничего и не заметил. Вообще-то бросалось в глаза, что для своих двенадцати девчонка была развита выше нормы. Еще не оформилась окончательно — это да, но хрупкую грань между девочкой и девушкой уже пересекла.