Ян Валетов - Дети Капища

— Так я и не спорю.

— Я действительно не уверен, что делаю правильно.

— Ты о Блинове?

Сергеев пожал плечами.

— Ну, Владимир Анатольевич у нас человек сложный, — заметил Валерий Васильевич не без сарказма. — Есть такое дело. Так и остальные тоже не подарки. Кого не возьми. Или ты полагаешь, что мой шеф — ангел? Основная разница между нашими с тобой положениями, что мне он шеф по моим прямым служебным обязанностям. И Блинов твой мне не товарищ, а начальник. Пусть косвенный, но начальник. Я и за него должен в случае чего под пули лезть. Мне за это деньги платят. А ты лез под пули не за деньги. Вот только за что — я никак не пойму. За дружбу? Так она у вас когда была — та дружба? За общие интересы? Так ты уж, Миша, прости, не вижу я у вас общности интересов. Блинов просто так ничего не делает. Он и погадить не ходит без скрытого смысла. Обязательно с политическим подтекстом гадит. А еще чаще с коммерческим и политическим.

— Не любишь ты Блинова, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Сергеев. — Совсем не любишь.

— Я, знаешь ли, больше девиц полюбляю, — сказал Бузькин серьезно, — совершенно традиционно ориентирован. Владимира Анатольевича мне любить пол не позволяет. А начальству я служу согласно штатному расписанию. Жаль, день у меня ненормированный, а то было бы еще приятнее — с восьми до пяти послужил, и ауффидерзейн, майн либе фройнд! Ладно. — Он вздохнул, и огонек, зажегшийся было в глубине его глаз, угас. — Проехали, коллега. Поговорили на отвлеченные темы, теперь давай по делу. Документы я тебе вручил. Билеты тоже. Машину к подъезду подам. Осталось только передать приветы.

— Так мне Блинов еще и привет передал? — удивился Михаил. — Обещал проводить, кстати… Неужто наврал?

— Почему от Блинова? — спросил Васильевич и ухватил со стойки стакан с остатками воды. Стакан исчез в его ладони почти полностью. — Я принес тебе привет от нашего общего знакомого. Фамилия Касперский тебе что-нибудь говорит?

Сергеев поднял на Бузькина глаза и улыбнулся одной половиной рта.

— Ах вот оно как… Да, Валерий Васильевич, несомненно. Знакомая мне фамилия. Говорили намедни. Долго говорили. А что?

— Да ничего. Просил передать, что очень благодарен тебе за понимание важности вопроса. И что ты волен действовать по своему усмотрению.

Они помолчали. Потом Сергеев полез в бар и достал оттуда бутылку коньяка. Не спрашивая, плеснул маслянистую янтарную жидкость в два стакана и, поставив один перед собеседником, уселся напротив, не сводя с Васильевича взгляда.

— И давно? — спросил Михаил.

— Ты обо мне спрашиваешь? — осведомился Васильевич, сохраняя совершенно спокойное и дружелюбное выражение лица.

— Да.

— Давно.

Он подумал, опять пригладил лопатообразной ладонью свой серебристый ежик и добавил:

— Очень давно. С самого начала.

— Интересная у нас с тобой картина вырисовывается.

— Да уж, — согласился Бузькин. — Спорить не стану. Интересная.

— Идея тоже была твоя?

— Нет. Идея была не моя.

— А я-то все ломал себе голову, что это обо мне вспомнили? Ведь были договоренности…

— Да, знаю. — Васильевич махнул рукой. — И у меня они были, Миша.

Они, не сговариваясь, подняли стаканы с коньяком и почти одновременно выпили.

— Херовая у нас с тобой работа, — сказал Сергеев. — Но полная неожиданностей. Не заскучаешь.

— Есть такое дело, — согласился Бузькин. — Сами выбрали. Да ладно… Что уже убиваться?

Он лег грудью на столешницу, вытянул вперед шею, от чего еще больше стал походить на Дональда Дака и продолжил:

— В Лондон ты, к сожалению, полетишь один…

— Ну хорошо, хорошо, — с некоторым раздражением продолжил Красавицкий. — Конечно, ты и Молчун — грозная боевая сила, не спорю! Но сто пятьдесят верст до границы… Патрули, минные поля, колючка… Да в себе ли ты, Сергеев? Мне очень нужны лекарства. Очень! Но не настолько, чтобы посылать тебя на верную смерть!

— Есть еще склады, — подключился Гринберг, — и здесь, и южнее. Поищем, перезимуем, твоего антисемита подлечим… На кой хер устраивать внеочередной концерт, Мишаня? Кому будет легче, если тебя пристрелят?

— Эдик, Тимур! Ну почему меня обязательно пристрелят? — примирительно сказал Сергеев. — В мои планы это не входит…

— Человек предполагает, — вмешался насупленный, как сыч, Головко. Его худые плечи ссутулились еще больше, чем обычно. — Только располагает-то — Бог, Миша.

— Да я через границу мотался раза по четыре в год. Иногда и больше. О чем мы спорим?

— И при этом на тебе всегда был раненый, которого надо было во что бы то ни стало доставить на ту сторону? Да? — спросил Тимур. — Сам ты у нас — натуральный Виннету, и Молчун тоже не обуза, если мягко сказать. Но… Сергеев! Окстись! Зима, снег, все следы видно на километры, лес голый… И тут ты на вороном коне… Я тебя не пустить, конечно, не могу, но я тебя как друга прошу — останься. Поможешь здесь…

— Погоди, Тимур, — голос Говоровой звучал устало.

Бессонная ночь нанесла на ее лицо новые морщины: словно по холсту картины побежали змеиться трещинки. Теперь ее возраст был легко определим. Она сидела на краю стула, опустив руки между расставленных коленей, с неизменной сигаретой, зажатой в пожелтевших от никотина пальцах. Под припухшими от недосыпа глазами, как нарисованные тени, легли синяки.

— Что вы на него напустились? Словно малые дети, честное слово! Не даете человеку сказать!

Гринберг недовольно фыркнул. Его огромные, хрящеватые уши, похожие на крылья летучей мыши, покраснели от возмущения.

— Вот чем мне нравился патриархат… — начал было он, но, натолкнувшись на взгляд Ирины Константиновны, осекся.

Взгляд был не враждебный, нет! Говорова искренне любила Эдуарда Аркадьевича. Она всех их любила — коллег, пациентов. Просто Тимура она любила как женщина, а остальных — как мать и сестра. Но Эдик замолчал мгновенно, только лишь встретившись с ней глазами.

Взгляд у нее был усталым. Так смотрит замученная жизнью хозяйка большого дома на непослушного сына, который не слушает ее добрых советов.

— Что ты собираешься делать? — спросила Говорова у Сергеева. — Как я понимаю, решение ты уже принял и менять его не собираешься?

Михаил кивнул.

Мороз за стенами Госпиталя явно крепчал. По оконным стеклам бежали белые разводы инея. Утро выдалось холодным и ветреным. Ветер дул со стороны Днепра, кружа поземку, гудел в развалинах и стучался в окна Госпиталя своими тяжелыми, мясистыми лапами.

— Ребята, — сказал Сергеев, — ну нет у нас другого шанса. Нет. Я же не самоубийца, чтобы бросаться на амбразуру…

— Да? — осведомился Гринберг. — А что это теперь называется иначе? Не самоубийством?

— Эдик, — произнесла Ирина с укоризной, — дослушай, а? Напрягись, пожалуйста! Наговоришься еще.