Александр Прозоров - Битва веков

— Курбский это! — уверенно отрезал князь Сакульский. — Курбский Андрей. Он предатель, подонок он, каких свет не видывал. Я же еще о прошлом годе предупреждал, что он земле русской изменил и на поляков старается!

— Сбежал князь Курбский. Сбежал паскуда, бросив жену тяжелую и сына на государеву милость! Как известие о беде сей в Москву дошло, он ужо из Дерпта со всех ног драпал. Знал и о кровопролитии грядущем, и о том, на кого первого подозрение упадет. — Дьяк государев размахнулся из-за головы со всей немалой силушки, но в последний миг вдруг передумал, пронес хрупкий бокал по широкой дуге и осторожно поставил на стол. — С очередным вздохом закончил: — Удрал…

— Ловить надо было, пока в руках! Я же предупреждал! — продолжал горячиться Андрей.

— Ты упреждал, другие упреждали, сам вилял, прохвост. Да разве всех нахватаешься? — развел руками дьяк.

— Почему всех?! Курбского надо было брать, Курбского!

— Да кабы он один, княже, — вздохнул боярин. — Таковых оговоренных у меня полный сундук грамотами забит. От и разбери, кого хватать, а кого по злому помыслу губят.

— Но ведь Курбский сбежал!

— Да говорю же тебе, Андрей Васильевич, он таковой не один! — тоже повысил голос хозяин дома. — Боярин Колычев тоже удрал, бояре Пухов, Тетерин, Сарохозин. Да чего бояре? Князья Глинский и Береметев убечь пытались, князь Вельский дважды к полякам съехать хотел, князья Фуников, Курлятев… Государь серчал сперва, Курлятева в монастырь сослал, Фуникова туда же. Опосля отошел, помиловал. Прочих же только ругал словами непотребными, клятву новую о верности взял, крест целовать заставил, да поручителей истребовал. Побегли, ровно мыши от кота. А всех ведь, княже, в поруб не загонишь. Кому тогда службу нести, коли все по порубам распиханы? Посему и милостив государь безмерно. Словесами ругает, а кару на непослушных не обрушивает. Бояр Михайло Репнина и Юрия Кашина я заловил, княже. Признались оба прилюдно, что по поручению Андрея Курбского они рать нашу полякам сдали, навели нехристей на православный люд. Так и их государь лишь на покаяние отправил. Хотя, скажу, душегубства на себя бояре брать не стали. Не они воеводу Шуйского, стало быть, смерти предали. Нашлись и иные кровопийцы.

— Подожди, брат, — тряхнул головой Андрей. — Как это «душегубства на них нет»?! А люди невинные, что смертью лютой под польскими саблями полегли, — это кто? У них в жилах что, не кровь, а водица текла? Убийцы они самые настоящие! За дело такое на осине им первое место, в петле пеньковой намыленной!

— Может, и место, да ты ведь знаешь государя нашего. Богомолен он и милостив. Простит.

Это была истинная правда. Вот уже тридцать лет сидел Иоанн Васильевич на троне, и до сих пор все еще не пролилось по его приказу ни единой капли крови. Как бы ни провинились подданные царя, чего бы ни натворили — высшей меры наказания он не отмерил никому, ни во гневе, ни в хорошем настроении, ни в час болезни. Монастырский двор — такова самая страшная кара, что обрушивал он даже на откровенно злобных врагов и душегубов.

— Ты меня к нему проведи, Иван Юрьевич, сделай милость, — попросил князь Сакульский. — Давненько не виделись. Пора и поздороваться.

— Отведу, чего не отвести? — пожал плечами дьяк. — Да токмо ни пиров, ни приемов Иоанн пока не устраивает. Сидит весь в печали, книги читает да иконам в светелке своей молится. Прямо инок святой, да и только. Эй, кто там есть за дверью?! Вы там заснули все до одного, что ли? Долго нам с гостем братчины ждать?! Давно, вижу, не порол, обленились без хозяйской строгости!

То ли угроза возымела действие, то ли дворня только-только успела управиться с заданием, но дверь во внутренние покои отворилась, и двое пареньков лет двенадцати, тяжело ступая, внесли в гулкую трапезную старую, мятую и потертую братчину, когда-то соединившую прочными узами десятки молодых бояр, доволокли ее до хозяина и водрузили на стол. Еще трое подворников шустро расставили вокруг плошки с копчеными пескарями, солеными огурцами и грибами, маслянистый осетровый балык, порезанную толстыми ломтями буженину, капусту с перцем и яблоками.

— Спрячь баловство дурное, — небрежно щелкнул пальцами боярин, и сообразительные мальчуганы, уходя, прихватили вычурную заморскую посуду — и стеклянные бокалы, и бутылки с вытянутыми горлышками, и расписные фарфоровые тарелки. Кошкин же утер темные, с проседью, усы, повел плечами: — Уж и забыл, каково это…

Взявшись за обе ручки, он поднял многолитровую чашу, припал губами к ее краю и стал крупными глотками пить пахнущее можжевельником, густое темное пиво. Пить с такой жадностью, что хмельного напитка в чаше заметно поубавилось. Наконец боярин сломался, опустил братчину обратно и довольно крякнул:

— Хорошо! Не то что водичка заморская!

Он посторонился, уступая место гостю. Князь взялся за ручки тяжеленной братчины, с натугой приподнял, качнул к себе, стал глотать чуть горьковатое тяжелое пиво, однако очень скоро понял, что вот-вот прольет изрядное количество на себя и торопливо вернул емкость на стол. Отер усы, наколол ломоть буженины, закусил. Боярин Кошкин, глядя на него, потянулся за балыком, малым ножом отсек себе кусок, перебросил в рот, пальцами зацепил изрядный пук капусты. Андрей споро сжевал несколько пескариков, тоже попробовал жгучей капусты. Пауза явно затягивалась, и чтобы разорвать тишину, князь Сакульский спросил:

— Чего же это они все как с цепи сорвались, к ляхам рванули?

— Как же им не рвануть опосля «вотчинного указа», княже? Люди-то все знатные да богатые. Вот и не удержались.

— Какого еще указа?

— Как «какого»? Нечто ты не знаешь? — изумился дьяк. — Хотя, Андрей Васильевич, как раз ты мог и не знать. Ты ведь, что ни год, все в разъездах пребываешь. Отдыхаешь же на северных окраинах, от наших перемен далече.

— Да что еще за воля такая, Иван Юрьевич? Сказывай уж, не томи. Хватит загадки загадывать.

— Верно не знаешь? — с подозрительной недоверчивостью переспросил дьяк. — Ладно, тогда перескажу. Ты не серчай токмо. Не моя сия причин, а указ государев.

Да ты про указ-то скажешь наконец, Иван Юрьевич, али так и будешь округ да около ходить?

В общем, аккурат второй год как тому, на Сильвестров день [2] Сильвестров день, он же «куриный праздник», он же день заговаривания от болезней — 15 января. Указ Ивана Грозного об ограничении вотчинных прав датируется 15 января 1562 года. , государь наш Иоанн Васильевич указ земельный подписал о порядке вотчинного владения… — покосился на братчину хозяин дома. — Волею своей объявил он о недействительности сделок любых земельных за последние тридцать лет. Все сделки по продаже али скупке уделов государь отменил разом. Вымороченные земли повелел на казну переписать. Наследие дозволил токмо сыновьям боярским и никому боле. А коли нет наследников прямых мужского рода, так земли опять же на казну переписать указал. И коли дщери али жены за минувшие тридцать лет наследницами земель становились, так наследие сие опять же отменяется, а землям к казне |отойти должно.