Джеймс Дашнер - БЕГУЩИЙ В ЛАБИРИНТЕ

— Ну и что, я тоже видел! — сказал Чак. — Ему забинтовали пол-головы и заперли в Кутузке.

Томас повернулся обратно, к Чаку.

— Где?!

— В Кутузке. Ну, тюрьма тут у нас, с северной стороны Берлоги. — Чак ткнул пальцем в нужном направлении. — Его так быстро бросили туда, что Медякам пришлось штопать его уже на нарах.

Томас вновь принялся тереть глаза. Ему стало совестно. Ведь решив, что Бен мёртв, он вздохнул спокойнее: не надо было бояться, что на него снова нападут. И вот теперь ему стыдно за эти мысли.

— Утром уже созывали Сбор Стражей. Судя по всему — решили единогласно. Похоже, Бен ещё пожалеет, что стрела не пробила его дурную башку.

Услышанное заставило Томаса в недоумении прищуриться.

— О чём ты лепечешь?

— Его подвергают Изгнанию. Сегодня вечером. За то, что пытался убить тебя.

— Подвергают Изгнанию?! Что такое? Что это значит? — Томас не мог удержаться от вопроса, хотя и понимал: ничем хорошим это не пахнет, раз Чак считает, что уж лучше умереть, чем подвергнуться Изгнанию.

И вот тогда Томасу довелось узреть то, что взбудоражило его, пожалуй, больше, чем всё пережитое здесь, в Приюте: Чак не ответил, а лишь улыбнулся. Улыбнулся, хотя в сказанном им не было ни капли весёлого, скорее наоборот, звучало зловеще. Потом мальчик повернулся и убежал — наверно, помчался разносить волнующие известия дальше.

Наступил вечер. Ньют и Алби собрали всех до последнего приютелей у Восточной двери примерно за полчаса до закрытия. День догорал, небо едва заметно потемнело — спускались сумерки. Бегуны только что вернулись и скрылись в таинственной Картографической комнате, с грохотом захлопнув за собой железную дверь. Минхо уже был там — ведь он прибежал раньше других. Алби велел Бегунам поторопиться и дал им двадцать минут на улаживание своих дел.

Томаса до сих пор терзало воспоминание о странной улыбке Чака, которой тот сопроводил свою новость об Изгнании Бена. И хотя юноша только догадывался о значении слова «Изгнание», в нём явно не содержалось ничего приятного. Особенно если принять во внимание, что все сейчас стоят так близко ко входу в Лабиринт. «Неужели они отправят его туда? — ужасался Томас. — К гриверам?»

Приютели вполголоса переговаривались, гнетущее чувство ожидания чего-то страшного окутало всех, подобно облаку густого тумана. Томас стоял молча, сложив на груди руки, и ждал, что произойдёт. Но вот наконец Бегуны вышли из бункера. Они выглядели измочаленными, на лицах застыло напряжение после усиленной умственной работы. Первым вышел Минхо, из чего Томас заключил, что он, наверно, Страж Бегунов.

— Тащите его сюда! — рявкнул Алби, отрывая Томаса от тревожных дум.

Юноша опустил руки и завертел головой по сторонам, высматривая Бена. В душе нарастал трепет: как поведёт себя несчастный безумец, когда увидит его, Томаса?

Из-за дальнего угла Берлоги появились трое крепышей, в буквальном смысле волоча Бена за собой: в драной одежде, едва державшейся на теле, с бинтом, закрывающим половину головы и лица, он отказывался идти своими ногами и хоть как-нибудь облегчить конвоирам их задачу. Безумец точно так же походил на живого мертвеца, как и тогда, когда Томас видел его в прошлый раз. Но было одно отличие.

Глаза Бена были широко открыты, и в них застыл ужас.

— Ньют, — сказал Алби так тихо, что Томас не расслышал бы его, не стой он в нескольких шагах. — Принеси Шест.

Ньют кивнул — он, видно, заранее ожидал приказа, поскольку уже был на пути к сарайчику, в котором хранились инструменты для работы в Садах.

Томас вновь переключил внимание на Бена и его охранников. Бледный и измождённый, несчастный парень не оказывал сопротивления, безропотно позволяя тащить себя по стёртым камням двора. Достигнув собравшихся, конвоиры подтянули своего подопечного вверх, ставя его навытяжку перед Алби, лидером обитателей Приюта. Бен повесил голову, отказываясь смотреть кому-либо в глаза.

— Ты сам виноват в том, что сейчас происходит, Бен, — сказал Алби, покачал головой и взглянул в сторону сарая, куда ушёл Ньют.

Томас проследил за его взглядом и увидел, как Ньют, распахнув дверь, выходит из сарая. В руках у того было несколько алюминиевых шестов, которые он принялся соединять между собой, так что получилась штанга длиной футов двадцать. Закончив работу, Ньют надел какую-то странную штуковину на один из концов, а затем потащил всё сооружение к собравшимся. Томаса передёрнуло от скрежета, который издавал конец металлического шеста, царапающий по камню.

Вся церемония наводила на юношу страх. Он никак не мог отделаться от чувства, что ответственен за происходящее, хотя Бен совершил своё нападение безо всякой провокации с его стороны.

Была ли во всём этом хоть доля его вины? Ответа он не получил, но совесть мучила и жгла, причиняя почти физическую боль — словно вместо крови в его жилах текла кислота.

Наконец, Ньют добрался до Алби и вручил тому шест. Теперь Томас мог разглядеть ту странную штуковину: к концу шеста массивной скобой крепилась петля из сыромятной кожи, а с помощью специальной застёжки петлю можно было застегнуть и расстегнуть. Цель приспособления стала ясна.

Это был ошейник.

Томас наблюдал, как Алби расстегнул ошейник, затем надел его на Бена. В момент, когда петля с отчётливым щелчком затянулась на его шее, Бен наконец поднял блестящие от слёз глаза. Из носа у него капало. Воцарилась тишина — никто не издал ни единого возгласа, не сказал ни единого слова.

— Пожалуйста, Алби, — взмолился Бен. Его голос дрожал, и весь он был так жалок, что Томас не мог поверить, будто это тот самый парень, который всего лишь накануне пытался перегрызть ему глотку. — Клянусь, я был просто болен, башку переклинило после Превращения. Я не собирался его убивать, просто у меня на минуту крыша поехала! Пожалуйста, Алби, пожалуйста...

Каждое слово несчастного мальчишки словно било Томаса под дых, и он ещё сильнее чувствовал свою вину.

Алби ничего не ответил Бену. Он потянул за ошейник, удостоверяясь, что тот надёжно закреплён как на шесте, так и на шее. Потом пошёл вдоль металлической штанги, пропуская её между ладонями. Дойдя до конца, Алби цепко ухватился за шест и повернулся лицом к собравшимся. С налитыми кровью глазами, искажённым от ярости лицом, он вдруг показался Томасу воплощением зла.

А на другом конце двадцатифутового шеста тоже было зрелище не из приятных: там, дрожа и плача, стоял Бен; грубо вырезанный из старой кожи ошейник охватывал его тощую, жалкую шею, накрепко привязывая её к шесту, протянувшемуся от Бена к Алби.

Вожак громко, торжественно провозгласил, глядя на всех сразу и ни на кого в отдельности: