Сергей Малицкий - Карантин

– Откуда он хоть взялся? – кричал Пашка.

– Отсель не видать, – бурчала бабушка и уходила во двор. Плакать уходила. Поначалу Пашка бежал за ней, садился на ее сухие колени, пытался отнять мокрые ладони от лица, а потом перестал. Надо было бабе Нюре и поплакать иногда.

– А как он выглядел? – начинал клянчить Пашка через день.

– Как, как, – бурчала бабушка. – Каком кверху. Так и выглядел. Волосы у него были длинные. Тогда таких и не видывали. Только резинка у него была не на затылке, как теперича лохматые носят, а внизу. Ну на концах, стало быть. Мамка потом долго так свои волосы закалывала. Расчешет, подберет внизу и заколет. Словно нахлобучка какая сзади болтается, да узел по загривку стучит. Нет, бабам оно, может, и ничего, а мужикам не то. Не нравится мне. Да что я тебе рассказываю: иди в зеркало посмотрись, копия не копия, а представление получишь. Один в один в отца уродился. Ежели у него родичи где остались, так они тебя по карточке по твоей найдут. За него примут.

– По какой карточке? – не мог понять Пашка. – Мамка им карточку мою отсылала? А куда?

– Тьфу на тебя, неугомонный! – всплескивала руками бабушка. – Все ж за чистую монету тянет. Карточка у тебя на лице. Поедешь в Москву, будешь по улицам ходить – кто-то из родственников, что папку твоего помнит, увидит тебя и сразу смекнет, что вот он, пропавший отросток, Мотович, стало быть. Так что ты уж не пугайся, если к тебе присматриваться кто начнет. Только имей в виду, что никаких челок у твоего папки не было: волос расчесан был назад и чистый, точно у девки! Однако зря лыбишься – пока мелкий, не дам тебе заросли на голове кустить. Вот вырастешь – делай что хочешь.

– А как он был одет? – спрашивал Пашка.

– Да кто? – не понимала бабушка, которая успевала за те минуты, на которые внук отставал от нее, вновь погрузиться в кастрюльки или шитье.

– Кто, кто, – передразнивал бабушку Пашка. – Папка мой!

– Да нешто теперь упомнишь? – Бабушка застывала на пару минут, потом откладывала ножницы и словно начинала рисовать что-то в голове. – Хотя нет, скажу. Куртка у него была, это точно. Но порченая. Одна пола и рукав словно горелые. Вот не жженые, а горелые. Закопченные. Хотя мамка твоя отстирывала ее. Но она словно синтетика. Хорошая синтетика, но все одно попорченная. Потемнела по той стороне. И дыра у него была на спине. В куртке, да. Спереди и сзади. Пропорол, наверное. Да не на себе, а когда оставил ее где-то. Удружил какой-то озорник, и ладно бы просто проткнул, а то ведь со спины и разодрал еще. Рассечено было да выдрано по краям. Он когда в контору собирался идти, я еще сказала ему: что ж ты, сердешный, в драненьком-то собираешься в совхоз-то? Давай я тебе зашью. Спереди еще ничего, так, прорез, а сзади-то – только что клочьями не висит. А он мне и отвечает: ничего, висит да не отваливается, женушка, говорит, зашьет. А мамка твоя аж сияет. Приголубил он ее, верно. И то сказать, какой парень, сам весь из себя ну чисто принц, хоть и в драненьком, а к девке-то сразу присох. Мамка-то твоя сразу почуяла, что он всамделишный. Да и я как увидела, так и поняла… Ну так я ж рассказывала тебе уже сто раз!

– А штаны? – ныл Пашка.

– Какие штаны? – не понимала бабушка.

– Ну про куртку ты рассказала, про волосы, про лицо, а про штаны? – не унимался мальчишка.

– Дались тебе эти штаны, – хмыкала бабушка. – Штаны как штаны. Только карманы на них не внутри были, а снаружи. Справа и слева. Я по первости подумала, что Мот их заправить забыл, а потом смотрю – а они притачаны под пояс. И на застежках. Импортные такие, как молнии, только гладкие. А так-то – обычные штаны. Галифе. Нет, так-то вроде обычной ширины, а как садится в них, так вроде как шире становятся. Ну складки там такие. Мне так интересно стало: где ж, думаю, такие пошивают? А еще ботиночки у него были, ну словно чулки. Да, до подъема как ботинок, а выше – словно голенище, только цвета другого и мягкое. Но это я потом увидела, когда он их поправлять стал, перед тем как в контору идти. Кто бы знал, что я его в последний раз вижу…

– А цвет? – снова начинал волноваться Пашка.

– Чего цвет-то? – словно приходила в себя бабушка.

– Цвет-то какой был у куртки, у штанов? – торопил ее внук.

– Не помню. – Она морщила лоб. – Странный был какой-то цвет. Дома вроде теплый такой, бежевый, а на улицу вышел – вроде как и зеленоватый, с проблесками такими. Мимо нашей сиреньки пошел, я уж и из виду его потеряла. Не разглядишь. А ботинки коричневые. А рубашка под курткой – белая. Но это уж ему мамка твоя у нас в совхозном купила – его-то совсем разорвалась. Сохранить я ее хотела, да расползлась от времени. Она тоже необычная была. Вроде как водолазка, а впереди застежка. А куртка вовсе без воротника. Неудобно, но он не жаловался. Да что я его видела? Приехала, чаю попили – он и ушел. И все. Верно, кому-то перешел дорогу. Но то не наши творили. Нет. Побаловаться они могли, а так чтобы насмерть – никогда. Хотя чего по пьяни не сделаешь. Но убить да сжечь…

Бабка замирала, оттопырив нижнюю губу, как деревянный истукан, а потом шептала, словно сама для себя:

– Да и плохо они все кончили. Те ребятки, что разобраться с папкой твоим хотели, за мамку разобраться. Кого зарубили, кто вовсе пропал. Никого не осталось. И года не прошло.

– А мамка? – шептал Пашка.

– Что «мамка»? – приходила в себя бабушка.

– А мамка какая у меня была? – горячим шепотом дышал ей в ухо Пашка.

– Хорошая, – выдавливала бабушка тихое слово и бежала во двор плакать.

Это ощущение длилось мгновение. Ровно одно мгновение Павел чувствовал взгляд, который пронзал его насквозь. Он даже зажмурился, ожидая, что из темноты вылетит такой же стержень и вопьется ему в лоб, но ощущение растаяло, или убийца отвернулся, да какая разница, старенький «пассат», который дырявым радиатором отнял у Павла пару часов времени, был припаркован недалеко, он побежал, рванул дверь, выжал сцепление и понял, что нога по-прежнему болит, когда машина уже миновала злополучный трактир. «Пассат» нырнул в переулок, в тоннель под железку, загремел расхлестанным кузовом по трамвайной линии, завилял по развязкам у третьего кольца, вырулил на трассу, притопил, съехал, проскочил несколько светофоров и притормозил только на Электрозаводском мосту.

– Не рассчитался, – вдруг подумал Павел и с трудом сдержал идиотский смешок. – В трактире не рассчитался!

Он свернул к «Макдоналдсу», вытащил из кармана мятую-перемятую схему, вгляделся в нее, думая, рисовать ли новые линии или зачеркивать имена, поймал плечами странную, нервную дрожь и тут же соединил пальцы, снимая напряжение и убирая звон в ушах. На груди выступил липкий пот. Павел вышел из машины, свернул пробку у баллона воды и, наклонившись, вылил его на голову.