Андрей Ерпылев - Кровь и честь

— Попробую, — буркнул Саша, отворачиваясь: облик истинного рыцаря степей, было выкристаллизовавшийся в его воображении, заметно скукожился: меркантильность спутника в возвышенной душе юноши никак не уживалась с благородством.

— Это дело! — обрадовано вернулся казачок к своему занятию, рачительно следя, чтобы ветер не выдул из газеты крупно нарезанную махорку. — Батя соляру бережет, как зеницу ока. Только по нужде и выдает, да в обрез. А налево смотаться — ни-ни. Мол, верхами скачи, коли приспичило! Верхами! — презрительно фыркнул он. — Двадцатый век на исходе, а мы, как дураки, верхами!..

Пулемет прервал его речь, басовито ругнувшись короткой очередью куда-то вправо, в сторону возникшей из-за невысокого холма «зеленки» — довольно густой, хотя и не отличающейся яркой, зеленью, полосы растительности, в которой как по собственному опыту знал Бежецкий, легко можно было укрыть хоть батальон.

— Пардону просим, вашбродь! — суетливо запихал кисет за пазуху камуфляжной куртки урядник, сползая под прикрытие борта. — Давайте сюда!

Оба молодых человека висели, держась за скобы, над мчащейся под колесами щебенкой несколько минут, но продолжения не было. То ли померещилось чего стрелку, то ли со скуки пальнул в белый свет, как в копеечку… Саша собрался было выбраться обратно на броню, но казак отрицательно помотал головой:

— Не суйтесь, барин! Федьку я хорошо знаю: он просто так патроны жечь не станет…

И в этот самый момент по броне загрохотали пули…

Вездеход промчался по сонным улицам полуденного Кабула, распугивая испуганно жмущиеся к обочинам и стенам домов «бурбухайки», оставляя позади опешивших от невиданного зрелища столичных полицейских, разодетых как павлины, и замер возле мастерских.

— Ну что ты будешь делать! — огорченно хлопнул себя по ляжкам урядник Ильинских, изучая правый борт своего стального чудовища, словно автомобилист — поцарапанное в дорожно-транспортном происшествии сверкающее авто. — Опять всю краску попортили! — с досадой провел он ладонью по пулевым выщербинам, обильно украшающим правую «скулу» вездехода: защитного цвета краска там была содрана до сизого металла. — Снова крась! Ох, мазурики!

«Была бы тебе краска, — подумал Саша, тоже спрыгивая на пыльный асфальт. — Если бы с гранатомета зарядили! Догорали бы сейчас возле той „зеленки“ без связи — и весь сказ! Тут радоваться надо…»

Но казак и не думал радоваться, матеря на чем свет стоит неведомых туземцев. Видимо, краску атаман тоже отпускал весьма экономно.

«Укачало, что ли? — Александр с удивлением ощутил, что земля ощутимо покачивается под ногами. — С чего бы это вдруг?»

Перемещаться на вездеходе в таком экстремальном режиме — вися за бортом, как клещ, уцепившись руками в скобу, а ногами — в борт в опасной близости от бешено вращающихся великанских колес — ему еще не доводилось. Но такие последствия… Голова кружилась, во рту ощущался противный привкус железа, в глаза словно песку насыпали…

«Что-то ты совсем расклеился, — подумал он, расстегивая кобуру с одолженным у казаков пистолетом — на этот раз без затей — видавшим виды германским „люггером“, еще более внушительным на вид, чем „федоров“. — Просквозило, что ли, на броне?»

Сейчас ему было на руку, что он — один. Раненого фон Миндена — казачий медикус определил у поручика травму позвоночника — нельзя было трогать с места, а Линевич, добравшись до относительно спокойного местечка, наотрез отказался двигаться дальше без подобающей его статусу охраны и комфорта. Так что, избавленный от необходимости доставлять своих подопечных до места, Бежецкий мог быть спокоен — шпиона он не спугнет. А если все-таки ошибается (он не допускал, правда, подобного ни на миг) — большой огласки это не получит.

«Разберусь с этим, и можно будет заняться собой…»

— Вы не подстрахуете меня, урядник? — спросил он, передергивая затвор «люггера» и пряча его в кобуру.

— А чего? — вылупил бесстыжие глаза казак, отряхивая измазанные зеленой красочной шелухой ладони. — Тут тоже стреляют?

— Обычно — нет. Но если вы все же услышите стрельбу…

— Не извольте беспокоиться, вашбродь! — выудил из люка автомат Ильинских. — Прикроем в лучшем виде!

— Надеюсь на вас… — вздохнул поручик.

— Может, с вами пойти?

— Нет, не стоит…

Саша пересек знакомый до мелочей двор, пустынный по причине полуденного зноя, и толкнул незапертую дверь. Под крышей было не так жарко, как снаружи: где-то лениво урчал вентилятор, прогоняя по помещениям волны относительно прохладного воздуха, насыщенного ароматами металла, машинного масла и краски. Помещения тоже были пустынны — ремонтники, пользуясь «сиестой», должно быть, набились в оснащенную кондиционером бытовку и резались там в «козла» или просто дремали в холодке, предвкушая скорый обед. Но тот, кто был нужен поручику, конечно же, был на своем месте — издалека доносилось металлическое побрякивание.

Он не обернулся даже тогда, когда Александр остановился в дверях: прямая, как доска, спина, широкие сутуловатые плечи…

— Добрый день, — сказал Саша, кладя ладонь на рукоять пистолета.

Спина не дрогнула, лишь голова, сидящая на короткой шее, начала медленно поворачиваться, будто танковая башня…

Вадик вернулся в палату, чувствуя себя выжатым, как лимон.

Не замечая любопытных взглядов товарищей по палате (его уже три недели как перевели из реанимации в просторную, двенадцатиместную, правда, заполненную лишь наполовину палату), он, не раздеваясь, прямо в пижаме, улегся на койку и отвернулся к стене. Теперь, когда гипс был снят и осталась лишь повязка, это можно было сделать без посторонней помощи.

— Слышь, Максимов, — тронул его за плечо ефрейтор Скоробогатов, сосед по койке. — Зачем вызывали-то?

Тот не ответил, лишь свернулся калачиком, спрятав ладони под мышки и подогнув колени: его почему-то знобило.

— Отстань ты от него, Скорик! — добродушно пробасил со своей койки старшина Ляхов. — Видишь, нездоровится человеку?

Старшина был негласным лидером палаты: и из-за возраста (служил сверхсрочную), и из-за авторитета, выражавшегося в огромных кулаках — дыньках. Последним «аргументом» он, правда, пользовался лишь раз, когда из тумбочки тихони Орехова пропали остатки посылки, полученной из дома: сгущенка, печенье, конфеты. Бледный, похожий на тень парнишка, ковыляющий с «аппаратом Елизарова» на плохо срастающейся ноге, оказался не жадным и сразу поделился гостинцами с товарищами по палате, но справедливый «Лях», отделив треть, велел остальное «жрать самому», поскольку «тощий как вобла». И разделил эту треть поровну, между всеми ребятами. Но наутро тумбочка опустела. Уличен был один из выздоравливающих — чернявый пронырливый молдаванин Слива, отпиравшийся даже тогда, когда при обыске часть стыренного была обнаружена у него под матрасом. Припадая на короткую ногу (старшина тоже потаскал в свое время конструкцию из сверкающих стальных прутьев и трубок, но она ему мало помогла), Ляхов увел «качающего права» Сливу в процедурную. Что там происходило, так и осталось тайной — дело было поздно вечером, дежурная сестра, заперев дверь блока, отправилась куда-то по своим молодым делам, а звуков в палату не доносилось никаких. Но вернулся Слива притихшим. И пропал пару дней спустя бесследно. Поговаривали, что покаялся перед завотделением в злостной симуляции и был выписан в часть.