Андрей Ерпылев - Кровь и честь

Как попал в плен, Александр не помнил. Свою очередь по туземному гранатометчику помнил, вырвавшийся из ствола его «пушки» язык пламени помнил, а дальше… Солнечный день тут же сменился душной ночью и немилосердной тряской. Мысли в голове ворочались чрезвычайно туго, будто заржавленные шестерни, и лишь через некоторое время удалось сообразить, что он лежит в кузове автомобиля, катившего куда-то не то по разбитой дороге, не то вообще по бездорожью. А непроглядная ночь вокруг царила, потому что на голову был надет какой-то нестерпимо вонючий мешок. Вдобавок к туго стянутым рукам и ногам. Осознание того факта, что он, поручик Бежецкий, находится в плену у бунтовщиков, пришло еще позднее…

Сдернули с головы пыльную, пропахшую псиной тряпку лишь здесь — в «темнице». И тут уже все остатки сомнений улетучились без следа. Сумрачные бородачи в долгополых халатах и с чалпаками на головах, как две капли воды походящие на давешних декхан, только вооруженные с ног до головы, перепоясанные пулеметными лентами — они смахивали на кого угодно, только не на людей, знакомых со словами «сострадание», «милосердие» и «военнопленный».

Остаток дня Бежецкий чувствовал себя диковинным зверем, угодившим в зоопарк: в «камере», где он был «заперт» (хотя, строго говоря, запереть ее было невозможно в принципе), перебывало, наверное, все население этого немаленького, по прикидкам офицера, кишлака. Вооруженные мужчины и закутанные до самых глаз женщины, седобородые старики, напоминающие египетских мумий, и полуголые карапузы — все считали своим долгом прийти посмотреть на пленника, потыкать его ногой или палкой, словно желая убедиться, что он не кусается, или кинуть издали камень. К вечеру на Сашином теле уже не было живого места, а поток «посетителей» все не стихал.

Завершилось все это лишь поздно ночью.

Пленник думал, что его так и оставят связанным, и всерьез побаивался, как бы застой крови в туго стянутых запястьях и лодыжках не привел к серьезным последствиям, но сразу после того, как «камеру» покинул последний зевака, туземцы продемонстрировали заботу о своем трофее.

Под прицелом автомата ему сперва развязали ноги, заменив туго стягивающую щиколотки веревку на свободные путы вроде лошадиных — двигаться мелкими шажками можно, а бежать — нет, а затем и руки. Теперь они были связаны спереди, и вскоре, после того как перед пленным поставили щербатую глиняную миску с какой-то размазней, стало понятно зачем. Некоторая гуманность, видимо, не чужда и дикарям…

«Интересно, — думал Саша, пристально наблюдая за перемещениями скорпиона по земляному полу: ему совсем не хотелось, чтобы эта членистая тварь забралась на него и принялась разгуливать по телу, — как долго меня будут тут держать и как скоро радушным хозяевам надоест пленника кормить?»

Скорпион, шустро перебирая лапками, приблизился было к ноге, но тут же, словно прочитав мысли «гиганта», прянул в сторону: быть раздавленным великанским, по сравнению с ним, ботинком явно не входило в его планы. Поэтому он решил зайти с тылу…

«Э-э!.. — запаниковал Александр: ему уже довелось испытать на себе действие скорпионьего яда и повторять совсем не хотелось. — Чего пристал, черт хвостатый? Сижу здесь спокойно, тебя не трогаю… Пшел вон!»

Увы, телепатическими способностями ядовитый абориген не отличался…

Поручик уже совсем было собрался попытаться подняться на ноги — стреноженным, со связанными руками это было не так просто, как скорпион настороженно замер, покачивая жалом на конце хвоста. А еще через миг кинулся к стене и нырнул в свою норку.

«Уф-ф-ф… пронесло, кажется, — откинулся молодой человек спиной на стену, пытаясь утереть связанными руками пот с лица. — Боится, зараза, русского офицера!..»

Но испугалось зловредное существо, как оказалось, вовсе не пленника…

В хижину вошли еще два посетителя. Один точно был мужчиной: борода лопатой, шерстяной чалпак на голове, туго перепоясывающая бесформенный халат новенькая портупея…

«Не мой ли „Федоров“! — зацепился Саша взглядом за кобуру, казалось, только что вынутую из упаковки. — Да вряд ли… Мало ли оружия в руки инсургентов попало?»

Второй «зевака», судя по фигуре, вроде бы тоже был мужчиной, но лицо его заматывала какая-то тряпка, похожая на паранджу туземок. С чего бы это вдруг?

Владелец «Федорова» чиркнул кресалом и затеплил глиняный светильник, напоминающий соусник с длинным носиком. До этого Бежецкий вполне обходился светом костра, просачивающимся внутрь сквозь прорехи, в обилии украшающие «дверь» (да и сама она была сплетена настолько редко, что больше походила на рыболовную сеть, просвечивающую насквозь), но «ночник» показался привыкшим к полутьме глазам таким ярким, что пришлось зажмуриться.

Это естественное действие почему-то вызвало у вооруженного такой приступ хохота, что он едва не выронил светильник, успокоившись лишь после того, как закутанный шикнул на него, продемонстрировав, кто в парочке за главного.

Знаком велев поставить лампу на земляной пол так, чтобы свет не падал на лицо пленника, закутанный присел на корточки и долго изучал связанного офицера, будто энтомолог, только что отловивший редкостного жука или на диво уродливую гусеницу. На этот образчик живой природы связанный по рукам и ногам Александр сейчас походил больше всего.

«А ведь это европеец, — внезапно подумал Саша, отметив про себя, что любопытствующему субъекту явно неудобна поза, которую азиаты, все до единого, полагают простой и естественной. — Ишь, егозит…»

Ночной гость едва заметно переносил тяжесть тела то на пятки, то на носки.

— Хватит прикидываться, — буркнул он по-французски. — Или встаньте уж, или сядьте по-человечески… Зачем ноги зря калечить?

Закутанный хмыкнул и поднялся на ноги, с видимым облегчением прекратив самоистязание.

— А у вас наметанный взгляд, — похвалил он молодого человека. — В русской армии хорошие офицеры.

По-французски он говорил чисто, но чувствовался акцент.

«Немец? — попытался определить его национальность Александр. — Англичанин? Может быть, может быть… Но точно не русский! Земляка я бы определил легко…»

Европеец обронил несколько гортанных слов, и его телохранитель опрометью кинулся наружу, едва не сорвав циновку окончательно. Вернулся он минуты через две с большой — размером с ведро, наверное — жестяной банкой. Установив жестянку на манер табурета в трех шагах от пленника, он подобострастно смахнул широким рукавом пыль с ржавого донышка и вытянулся у входа. Но европеец явно не нуждался в его присутствии и отослал прочь небрежным жестом руки.

Когда занавесь перестала колыхаться, «гость» прошелся по «камере», зачем-то ковырнув ногтем кирпичи то в одном месте, то в другом, изучил кровлю и только потом, брезгливо застелив «кресло» обширным платком в синюю клетку, вынутым из кармана, уселся, положив ногу на ногу.