Андрей Уланов - Автоматная баллада.

Здесь недавно прошли дожди, а ехать на тяжелом чоппере по дороге, не успевшей толком просохнуть, — удовольствие ниже среднего. Будь земля еще малость по–влажнее, застряли бы, как немцы под Москвой, точно. «С другой стороны, — зло подумал Швейцарец, — а чего я, спрашивается, хотел? Бетонку? Хайвэй? Интересно, сохранились ли эти самые хайвэй хоть в самой Америке? Наверное, сохранились, что им, асфальтовым, сделается… разве что светятся по ночам». Они опоздали к закату, но, еще подъезжая, Швейцарец услышал пронзительный лязг железа распахиваемых ворот — их начали открывать на звук мотора. Все верно, здесь уже начиналась окраина, и поселок был не просто поселок, а форпост, о чем возвещала каждому въезжающему промелькнувшая в луче фары надпись. Форпост «Новая заря». Слово «новая», как успел разглядеть Швейцарец, было новым во всех смыслах — дерево букв еще не успело толком потемнеть, а вот растрескавшаяся пластмассовая «заря» явно помнила куда лучшие годы. Довоенные… то ли колхоз «Заря коммунизма», то ли совхоз «Заря социализма». Впрочем, не суть важно. Куда более значимым было слово «форпост»… «передовой пост» в те далекие времена, когда первые «носители европейской цивилизации» водружали свой флаг на землях красных или черных дикарей, а сейчас это просто означало, что дальше к югу людей хоть с огнем, хоть без огня отыскать будет нелегко.

А еще это значило, что здесь рады новому человеку просто потому, что он — человек. — Вечер добрый. Приворотных стражей было двое. Один — высокий худой и, на взгляд Швейцарца, лет пять–семь не дотягивающий до именования «дедок» — стоял у ворот, держа перед собой масляный фонарь. Второй же смутно маячил слева пятном домотканой рубахи — пока вывернутый руль не полоснул фарой, высветив самого стража, оказавшегося молодым и очень заспанным парнем, воротную лебедку, с которой тот возился, и даже стоящий позади пулемет на треноге. Вид последнего всерьез озадачил Швейцарца, не фактом наличия, разумеется, а незнакомостью очертаний. — Кому вечер, а кому и ночь на дворе, — голос у «почти дедка» оказался на удивление низким. Хороший такой, густой бас, куда более ожидаемый от толстяка с Шестью подбородками и пузом типа «бочонок». — Ну–ка,, ночной странник, докладывай, хто таков и откуда путь ведешь? — Токо прожектор сначала затуши, — добавили слева. — А то прям в глаза полыхает. Швейцарец послушно выключил фару и заглушил мотор, напоследок, впрочем, успев еще раз мазнуть лучом по загадочному станкачу. Загадочности не убавилось — пулемет явно не был похож ни на одну известную Швейцарцу систему. — Сидоров, — произнес он, снимая шлем, — Иван Петрович. Разумеется, заготовлен у него был совершенно другой ответ, однако веселые нотки в басе «почти дедка» подтолкнули его к мысли, что в данной ситуации юмор может оказаться воспринятым лучше, чем правдоподобность. — Хорошее фамилье, — «почти дедок» приподнял фонарь. — Ну а это, надо полагать, Сидорова Марфа Николаевна к законному мужу своему прильнула, всеми лапками уцепившись? Мысль оказалась верной, и теперь можно было… почти расслабиться. — Не угадали. Татьяна и вдобавок Ильинична. — Вот оно как, — разочарованно вздохнул стражник. — И хто бы мог помыслить — выглядит–то твоя женушка ну совсем как Марфа Николаевна. — Платить за въезд сколько, уважаемый? — Ну, — «почти дедок», сграбастав в кулак жиденькую бороденку, задумчиво глянул на небо, словно надеялся получить нужный ответ персонально от Большой Медведицы. — Ваабче–то мы с проезжих дань не дерем, чай, не ватага из лесу, а интересы обчества блюсти поставлены. Обчество же заинтересовано, штоб добирались до наших краев почаще — будь ты хуть три раза Сидоров или вовсе Иванов. Так–то. Поспей ты до закату, въехал бы себе спокойненько, никого не тревожа. А ты ж припозднился, вишь, Федюне из–за тебя пришлось с воротом попотеть. — Да будет вам, Дмитрий Халыч, — смущенно отозвалась белеющая рубаха. — Разве ж я вспотел? — Не встревай! — строго произнес «почти дедок». — Да… так это я к чему… — К дождю, наверное, — Швейцарец разжал кулак, три винтовочных патрона тускло блеснули на черной коже перчатки. — Такие вот огурчики к вашему агрегату пойдут? — К агрегату не пойдут, — авторитетно заявил Дмитрий Халыч, сгребая протянутые патроны. — Агрегат у нас хитрый. Водились бы щас где музеи, всенепременно сдали б на предмет исторической реликвии. А вот к трехлинеечке Федюниного дядьки в самый раз будут. «Неужели экзотика времен Гражданской? — восхищенно подумал Швейцарец. — Теоретически рассуждая, в смазке и в погребе оружие может храниться до–олго, а народ в Сибири на такие вещи запасливый. Вполне, вполне может быть… Гочкис какой–нибудь или «сен–этьен»». — Остановиться где можно? — спросил он. — Ежли просто — то хуть прямо здесь! — безмятежно ответил «почти дедок». — Приваливай свою колымагу к забору и располагайся. Заодно и нам с Федюней веселее будет службу нести. А вот ежли желаете комфорту, то лежит вам дорога прямо, прямо и восьмой двор по левую руку — то как раз будет наш, как допрежь говорилось, гостиничный комплекс, он же трактир и ваабче светоч всей нашей поселковой цивилизации. Да его и видать прям отсель, — Дмитрий Халыч махнул рукой вдоль улицы. — Вишь, где огни горят? В прочих–то домах мужики освещение економять, а у Бориса даже над крыльцом фонарь до самой полуночи не гаснет — шоб, значит, кто до ветру ходил, на обратном пути мимо двери не промахнулся. — Спасибо. — Наше вам пожалуйста. И, Сидор Иванович, — на миг опередив движение Швейцарца, добавил стражник, — ты уж как–нибудь докати свой трактор по–тихому, сделай одолжение. А то ведь подымешь на ноги весь поселок, народ и сбежится на екзотических гостей поглазеть… оно тебе надо? Вам бы с Марфой Николаевной сейчас поесть по–вкусному да поспать по–мягкому, верно я говорю? — Неверно. — Швейцарец едва не вздрогнул, настолько внезапно для него прозвенел этот голосок. — Меня зовут Татьяна Ильинична.

САШКА

В скелетах мне всегда не по себе. Глупо звучит, понимаю, но это факт, и я могу лишь констатировать его. Наверное, схожие чувства испытывают люди, попав на кладбище. Обычный погост, с крестами, надгробьями и другими условными обозначениями захоронений себе подобных. В принципе скелет — тоже разновидность кладбища, но в скелетах люди ведут себя по–другому. По крайней мере, те из них, кого я имел возможность наблюдать. Возможно, разница заключена в том, что мертвецы составляют весьма незначительную часть общего фона. Или в том, что проблемы насущного выживания напрочь вытесняют из голов менее актуальные мысли. Не знаю. Лично для меня, автомата, насыщенная мертвыми механизмами территория ассоциируется именно с кладбищем. Пусть даже подавляющее большинство этих механизмов не состояли со мной в прямом родстве и вообще навряд ли были столь же разумны. Металл — не водица, и на этом кладбище домашних механизмов я чувствую себя паршиво. Когда же на перекрестке Красных Зорь и Кантонской Коммуны я увидел останки «ЗАЗа», меня словно передернуло — в смысле, всего, а не просто затвор. Мамой–фрезой клянусь, еще чуть–чуть, и начал бы капать смазкой на асфальт. Даже не могу представить, почему именно его вид меня так зацепил. Казалось бы, с чего? Он для меня никто и ничто, он вообще даже не оружие — разве что щенка лопоухого переехать или, при очень большой удаче и разогнавшись под уклон, старушку задавить. Дурацкая малолитражка. «Запорожец». Ушастый. Запор. Горбатый. Уйма кличек, и все, что характерно, презрительные. Маленькая глупая машинка. Но когда мы шли мимо него и я смотрел, как он лежит: перевернутый ударной волной, беспомощно растопырив свои крохотные смешные колесики, глубокие вмятины по всему корпусу, осколки стекла вокруг, и только единственная чудом уцелевшая фара жалобно поблескивает дождевыми каплями… Он будто бы спрашивал у нас, деловито спешащих мимо и не с укором — с недоумением: за что? Вы сильные, страшные — за что вы меня так? Ну что я сделал плохого, кому помешал? Ведь я был новый, я совсем недавно сошел с конвейера… мне нравилось мчаться сквозь майскую грозу, высекая из луж фонтаны брызг, я любил разгонять ночную тьму лучами фар… я любил жизнь! А теперь… теперь я лежу здесь, который год. Я убит — но смерть все никак не идет, даже она проходит мимо, словно жирная крыса, брезгливо стряхивая ржавую пыль! Почему вы так поступили со мной? Так жестоко… Неужели только за то, что я попытался быть счастливым? Маленькая несчастная машинка… Никому не позволено быть счастливым. Даже людям. Хотя раньше они считали по–другому. А некоторые — даже и сейчас. ШВЕЙЦАРЕЦ