Мария Семенова - Уйти вместе с ветром

— Это Левитан, «Над вечным покоем», — сказал Художник.

— Это была моя самая любимая картина, — кивнула Тина. — Я могла на неё, наверно, час подряд смотреть. И вот иногда я смотрела… и казалось, что меня туда начинает затягивать. Что если я перестану упираться, то влечу туда быстро-быстро, и окажусь на этом утёсе, и загляну в окошечко церкви, и смогу внутрь войти. А там — я знала откуда-то — свечки горят и такой старенький седенький попик ходит в калошах, совсем один… Иногда мне даже казалось, что со страницы с картиной уже ветер дует, и я его слышу и чувствую запах холодной воды, и осталось только шаг сделать…

Тина замолчала.

— Ну а потом? — спросил заворожено слушавший Художник.

— Потом родители альбом от меня на самую верхнюю полку убрали, боялись, что я его порву или измажу, а он дорогой. С тех пор так там и лежит, никому не понадобился. Подлиза его не смотрел, он с самого начала всё со взрослыми тёрся…

— Здорово! У тебя почти получилось! Это же самое сложное, в старые картины и я не могу… А ты говоришь! — Художник торжествующе обернулся к Ловцу.

— Я молчу, вообще-то, — заметил Ловец.

— А что ты рисуешь? И ты правда здесь всё нарочно менял, так что я выйти не могла?

Художник захихикал:

— Что ты, я не умею ничего менять, я же не Каменщик! Ты просто входила в мои рисунки, но я-то и подумать не мог, я же не знал тогда, что ты… в Левитана… Так что ты это… извини…

— Ага, — сказала Тина. — А Каменщик — это случайно не тот, который с камешками играет? И вокруг всё ползать начинает?

— Ого, ты с ним тоже знакома? — удивился Художник, впрочем, не сильно. — Он с девчонками обычно не дружится. Да и вообще ни с кем, если честно…

— Знакома — не скажу, так, приходилось встречаться… — сказала Тина. — На одной скале у озера. Он свечи зажигал. И камни летали.

— Ага, я, кажется, знаю, — сказал Художник. — Это недавно было? Значит, на Проклятом Утёсе… Он там каждый год свой день рождения отмечает. Чёрт его знает, почему Каменщик думает, что он именно тогда родился…

— А где это ты так прикольно рисовать научился? — спросила Тина, имея в виду узнать хоть что-нибудь из биографии Художника.

— Нигде. — Тут Художник удивился по-настоящему. — Это чтобы на картинах красками осталось — тогда надо долго учиться, я знаю. А если так, как я, — тогда зачем? Оно же везде есть — бери его и рисуй…

— Не покажешь?

Тина была почти уверена, что Художник или просто откажется, или заявит, что смотреть нельзя. Однако ошиблась.

— Смотри… — Художник заложил за ухо карандаш и для начала вычистил резинкой листок. Тина, чтобы лучше видеть, уселась рядом с ним на песок…

Через час она уже знала, как это бывает.

Он проводил на листе линию горизонта и этим довольствовался надолго. Всё остальное зримо проступало прямо на белом пространстве, рождалось медленно, но не натужно, силой разделённого воображения. Надо было только уметь ждать. Слово «чудо», прочно выдворенное нами за пределы реальности, к происходившему решительно не подходило. Рождение рисунка было естественным процессом. Как прилив и створки раковины, открытые ему навстречу. Как скорлупа, разломанная вылупившимся птенцом…

На нижней, потемневшей от ночного дождя ступеньке крыльца сидел разжиревший, непуганый, зимнего помёта лемминг и неторопливо умывал злую раскосую морду. Полковник топнул, прогоняя наглого зверька. Потом зорким глазом окинул покосившуюся, слегка подгнившую с одного бока ступеньку.

«Стареет Степан Ильич, — с сожалением сказал он себе. — Раньше углядел бы и дня не потерпел такого безобразия, либо сам с топором вышел, поправил, либо нам распоряжение дал… Да, не стоит время на месте…»

Сморщился, потёр щёки ладонями, стирая мысли о бренном. Постановил себе: «Хоть всё в тартарары лети, а сегодня же прислать солдата, пусть поправит ступеньку. Не дай бог старик упадёт, старые кости ломкие…»

Громко постучал костяшками пальцев, толкнул незапертую дверь, крикнул в белёсые сумерки большой комнаты, открывавшейся из темноватых сеней, увешанных тяжёлой зимней одеждой:

— Товарищ генерал, разрешите войти?

— Да ладно тебе величаться, входи! — ответил после паузы гулкий голос, слегка надтреснутый, как эхо из антикварного кувшина.

…В безднах Интернета есть сайт, на который можно заслать фотографию, и компьютерная программа покажет, каким будет в глубокой старости изображённый на ней человек. Вот бы скормить ей фронтовой снимок молодого и бравого Степана Ильича и сравнить с оригиналом, который обернулся навстречу Полковнику. Каждый раз, заглядывая сюда после некоторого перерыва, тот в первые секунды поражался множеству складчатых морщин и огромным хрящеватым ушам с длинными обвисшими мочками. А ведь когда-то был молодец хоть куда, девки сохли… Каким ветром всё унесло? Казалось, раньше в этой продублённой временем шкуре жил кто-то другой, покрупнее. Смотреть на старческое угасание было неприятно до физического озноба, хотелось отвести глаза, уйти прочь… Тем не менее буквально через минуту-другую впечатление сглаживалось. Зря ли говорят, будто старость лишь проявляет в человеке всё то, что маскировала когда-то красота молодости. Вот и в случае Степана Ильича сквозь внешнее даже не проглядывала, а властно выпирала внутренняя генеральская сущность.

В комнате царил безликий порядок. Такой создают привыкшие к аккуратности мужчины, как правило имеющие армейское прошлое или настоящее. На столе в потемневшем подстаканнике стоял стакан крепкого чая, лежала газета «Известия» месячной давности и на ней — большая лупа с металлической ручкой.

— По делу пришёл. Просто так не сподобился бы, — проговорил старик.

Его окончательно выцветшие глаза давно не отражали никаких чувств. Последние лет десять за них говорили брови — диковинно и неопрятно разросшиеся, обретшие удивительную подвижность. Сейчас эти брови-зверьки топорщились с видом лёгкого любопытства, словно принюхиваясь к запаху давно забытого лакомства.

В присутствии старого генерала Полковник неизменно ощущал себя мальчишкой-подростком. Иногда это раздражало его, иногда — нравилось, помогало расслабиться, сбросить служебный напряг без применения традиционных напитков. Сейчас ему захотелось немного подразнить старика:

— Кстати, Степан Ильич, чтоб не забыть: к вам сюда фашисты едут…

— Чего городишь?! — На и так пересечённой местности лба возникли хребты, брови гневно сползлись к переносице. — Как это — едут?

— Обыкновенно. На бронетранспортёре…

— Почему не остановили?!! — Костистый кулак с грохотом опустился на дощатый стол. Ложечка в стакане возмущённо подзвякнула.