Олег Верещагин - Будьте бдительны! Сборник рассказов

Комната, в которой он находился, была небольшой, без окон — подвал или погреб… Костёр горел у дальней стены, под поблёскивающей решёткой вентиляции, прямо на полу, но между нескольких кирпичей, образовывавших примитивный и надёжный очаг; на огне — там горели не дрова, а большие пластины сухого горючего — булькали два котелка. На большом толстом листе пенорезины лежали несколько одеял. Рядом — два больших ящика, с чем — не поймёшь. На одном — две ручных гранаты, вроде бы американские, пистолет в маскировочной кобуре, пустые ножны от ножа, бинокль с длинными блендами. К другому был прислонен короткий М4 «Кольт» с барабанным магазином на 50 патрон. По другую сторону костра стоял на тонких ножках десантный М249 со свисающей лентой. Его частично закрывала наброшенная серо-чёрно-зелёно-жёлто-коричневая бесформенная масса, вроде бы — накидка, похожая на накидку самого Боже.

Почему-то всё это Боже увидел раньше, чем самого хозяина подвала. Может быть — потому что хозяина пока ещё трудно было заметить, тем более — сидящим на корточках. Ему — хозяину — было лет 10–12. Не больше. И он смотрел на Боже с улыбкой.

Это был мальчишка. Боже сперва не поверил — мальчишка действительно на 4–5 лет младше его самого, да ещё вдобавок то ли тощий от природы, то ли здорово похудевший. Лохматый — волосы, чтоб не мешали, он просто перетянул полоской маскировочной ткани, и они завивались вполне грязными прядями на ушах, висках и шее. Курносый, глаза светлые. (Вообще-то таких мальчишек Боже повидал тут десятки. То, что среди русских мало черноволосых, казалось ему сперва даже немного неприятным. Потом привык… Так вот этот — этот был типичным русским.) Пухлые губы, физиономия весьма самостоятельная и довольно чумазая. Но улыбался он искренне и немного смущённо. А одет был в пятнистую майку, такие же брюки (по росту) и неопознаваемого цвета кроссовки — обувка стояла возле огня.

— Где я? — вспомнил Боже русский язык. Покосился — его оружие и снаряжение лежали в ногах такого же, как возле огня, листа пенорезины — а сам он лежал на этом листе. И тоже на одеялах. Нет, точно не плен. От облегчения заломило виски, перед глазами поплыл цветной переливающийся занавес. Но где он? Русские даже в худшие времена таких маленьких, как этот явно по-хозяйски обосновавшийся тут пацан, не брали ни в ополчение, ни, тем более, в дружины РНВ. Да таких даже у пионеров «на линию» не пускают!

Русский мальчишка пожал плечами. Помешал ножом, который держал в руке, в одном из котелков.

— У меня, — ответил он. — Да ты не бойся, тут безопасно.

— Я не боюсь, — сказал Боже. — Что со мной было? Я подорвался… а дальше?

— Ты подорвался, а я тебя подобрал и стащил сюда, — мальчишка повёл вокруг рукой с ножом. — Я сперва думал, что ты шахматист.

— Кто? — Боже показалось, что он опять перестаёт понимать происходящее… или русский язык по крайней мере.

— Хорват, — мальчишка нарисовал на стене клеточки усташского флага. — Ты по-ихнему говорил.

— У нас один язык… — угрюмо ответил Боже. — Я черногорец. Из… в общем, я за русских.

— Я понял, — кивнул мальчишка. — Потом.

— Да кто ты? — почти умоляюще спросил Боже.

— Меня зовут Серёжка, — просто сказал мальчишка.

Темнота была полна шумом — постоянным и слитным.

Темноту то и дело рассекали световые мечи с вышек — длинные, плотные, белые. Временами они опускались, освещая море людских голов, до дикой странности похожее на бесконечное кочковатое болото. Жестяной голос, множившийся в расставленных по периметру фильтрационного лагеря N 5, повторял снова и снова:

— Просим сохранять спокойствие ради вашей же безопасности! Пребывание в лагере не будет долгим! В пытающихся покинуть территорию лагеря охрана будет стрелять на поражение! Администрация лагеря выражает надежду, что ваше пребывание у нас будет приятным!

Господи, чушь какая, тоскливо подумал Юрка, глядя в землю между ног. Поднимать голову не хотелось. Если честно, не очень хотелось и жить. Еще больше не хотелось слушать то, что творилось вокруг.

Кто-то стонал. Кто-то плакал. Кто-то истерически хохотал. Кто-то, ухитрившись заснуть, раздражающе храпел. Но больше всего доставал Юрку сосед слева — молодой мужик в грязной растерзанной форме лейтенанта танковых войск. Держась обеими руками за голову, он раскачивался по кругу и говорил:

— Как они нас… ой как они нас… господи боже, как они нас… ведь ничего не осталось… ой как они нас…

Больше всего Юрке хотелось, чтобы лейтенант заткнулся. Но, слушая его бесконечный горячечный бред, парень вдруг поймал себя на мысли, что ему тоже хочется простонать: «Ой как они нас…»

День светлый был, как назло. Поле с высоким травостоем. И они в этом поле… «Апачи» по головам ходили. (Вот когда впору было молиться, да где там — изо всего целиком только «мама!» и вспоминалось. Укрыться негде, негде спрятаться. Падаешь в хлеб, а он от винтов расступается, волнами ложится, открывает… Колосья к земле гнутся, словно им тоже страшно. Кричишь — себя не слышно. (Воют винты, да НУРСы шипят. День был в том поле, а для них — всё равно что ночь…

Батяня мечется по полю, того ботинком, другого… Юрке тоже досталось — в бок прямо, с размаху. Орёт Батяня: «Встать! Огонь!» А какой огонь, из чего — в отряде не то что «стрелы» нет, завалящих гранатомётов не осталось, все полегли на госдороге, когда колонну раскромсали… Из автомата в вертолёт стрелять? Земля сыплется в лицо, за ворот, слышно, как снаряды хлюпают, не свистят, хлюпают именно, землю фонтанами подбрасывают… Потом словно дождём брызнуло сверху. Развернулся — а на нём чья-то нога лежит, по самое бедро оторванная, и кость блестит розовым, а в колене нога — дёрг, дёрг…

Многие стреляют всё-таки, на спину перевернулись или с колена палят… А вертушки ходят кругами, ныряют — нырнут, и ошмётки то от одного, то от другого… Юрка выл, лежал и выл, от трусости своей, от страха, который встать не даёт, от жалости — тех, с кем он уже вот две недели сухари делил, в клочья разносит прямо на глазах, а как помочь?.. Батяня как бешеный стал, глаза белые, на губах — пена… Кричит, поднимает — страшно, сейчас стрелять начнёт. Кричит, а вставать еще страшнее…

Попали в него. Осколками НУРСа попали, лежит он, бедро зажал, грудь справа зажал, а между пальцев — струйки, и пальцы — как лакированные, красиво почти… Вот тут Юрку подняло. Не думал он ни о каком героизме, не думал о «сам погибай, а товарища выручай»… Просто… ну, не объяснишь это. Командир он и есть командир. Учил, насмехался, интересные истории рассказывал про свою жизнь, про семью вспоминал, которая под Воронежем пропала… Сердитый и справедливый. Командир и старший друг… Как тут бросить? Юрка его подцепил под мышку, поволок к кустам, а он без сознания, сам тяжелый, снаряжение тяжелое, руку отрываются, ноги скользят по траве, а вертушки зудят и лупят, лупят… Сто раз умирал Юрка, но командира не бросил. В слезах, в соплях, в голос орал — но волок, волок…