Олег Верещагин - Будьте бдительны! Сборник рассказов

Встав и запахнувшись в халат, женщина села в кресло и молча смотрела в окно, за которым и правда начинался солнечный рассвет — будто вернулось лето. Неподалёку били пушки — бум-бум-бум, надоедливо и привычно. Надсотник одевался — неловко, одной рукой. И думал, что она могла бы помочь, и что он зря сюда пришёл — какой-то иидотский выверт, фокус памяти (или времени?), когда он за разрушенным памятником Петру Первому вдруг в вечернем сумраке увидел целую лестницу спуска и улицу за ней — совершенно такую же, как не то что до войны — вообще как тогда, в 91-м…

Он вышел молча. И женщина не повернулась в кресле…

…На самом пороге надсотник столкнулся — буквально лицом к лицу — с ойкнувшим мальчишкой, который отшатнулся назад, увидев выходящего мужчину. Но, различив форму и погоны, тут же подтянулся и лихо отдал салют.

Отдав в ответ честь, Верещагин быстро окинул взглядом паренька. Довольно высокий, в полувоенной форме (перешитой из НАТОвской) со знаками различия звеньевого отряда имени Героев Обороны, под курткой — красный галстук. Мальчишка был русый, сероглазый, и Верещагин, опустив руку после приветствия, сказал — сам не знаю, зачем, может быть, чтобы рассеять чувство неловкости — Димка глядел на него удивлённо, что было, в общем-то закономерно: «Дядя, а что вы тут делаете?»:

— Я знакомый твоей мамы, — и начал спускаться по ступенькам. Но мальчишка сказал вслед — без удивления, радостно скорее:

— А я вас узнал… сразу… почти сразу.

Надсотник удивился. Его фото было, конечно, в «Русском знамени», и не раз. Но таких как он офицеров были десятки. И их фото тоже печатались, так с чего мальчишка запомнил именно его?

— Откуда? — спросил Верещагин, оборачиваясь.

— А у мамы есть ваш портрет, — сообщил мальчишка спокойно.

Елена всё ещё сидела в кресле и удивлённо подняла голову, когда надсотник вошёл в зал — тяжело дышащий, словно после долгого бега. Из прихожей раздался голос сына: «Ма, я пришёл!» — но женщина сейчас этого не слышала, потому что Верещагин спросил:

— Где он? Покажи.

— Что показать? — спросила она устало, поднялась.

— Портрет, — ответил офицер, не сводя с неё глаз.

Длинноволосый мальчишка, опиравшийся локтем на парапет спуска, придерживал другой рукой на бедре красную спортивную сумку с надписью СССР. Светлую просторную безрукавку, пятнистые штаны, белыё лёгкие туфли — свою тогдашнюю одежду — надсотник узнал сразу. А потом вдруг узнал и лицо, которое сперва показалось ему незнакомым.

— Это я, — сказал Верещагин, ощупью садясь в кресло. — Да, это я.

— Я рисовала по памяти, — сказала Елена. — Через год.

— Муж… видел?

— Да. Но он был не ревнивый, и потом… это же смешно было — ревновать к мальчишке. Я сказала, что это мой знакомый. Со школьных времён. И он больше не спрашивал.

— Лена, — сказал Верещагин, вставая. — Послушай… я голодный. У тебя ничего нет поесть?

Он хотел добавить, что потом занесёт паёк. Но не стал.

Несколько секунд женщина молчала. Потом кивнул и вышла.

Какое-то время офицер смотрел на портрет. Потом обернулся, почувствовав присутствие в комнате человека.

Мальчишка Димка — босиком, в спортивных трусах и рубашке, на которой по-прежнему был повязан галстук — стоял в дверях. Не меньше полуминуты мальчишка и офицер смотрели друг другу в глаза.

— Послушай… — сказал Верещагин. — Ты не думай. Я не навязываюсь тебе в отцы… — лицо мальчишки дрогнуло. — Просто… можно я буду приходить… иногда? Не только к маме. К тебе тоже. Можно?

Димка молчал долго. Слышно было, как на кухне что-то постукивает и звякает. Потом, глядя на портрет, он тихо ответил:

— Приходите… ладно.

Командир 9-й интернациональной роты капитан Киров был смущён, как школьник, застуканный за списыванием. Он даже смотрел в пол, чтобы не встречаться взглядом с генералом Ромашовым. А тот, глядя на болгарина, продолжал говорить:

— Ну так у вас рота или гайдуцкая чета под романтическим названием типа «Црвена смрт»?

— Рота, — голосом примерного школьника, осознавшего ошибку, ответил капитан.

— Да что вы говорите?! — нехорошо восхитился генерал-майор. 2 сентября, — он пододвинул к себе листок. — Боец вашей роты Хадитуды Купи-оглы… что это?! — Ромашов побагровел и грохнул ладонью по столу так, что запищал будильник на электронных часах, и генерал отключил его. — Это что?!

— Богом клянусь, его зовут Хадитуды Купи-оглы и он помак, [5] Этнические болгары, во времена владычества османов принявшие мусульманство суннитского толка. — горячо заверил Киров. Болгарский акцент делал его речь подкупающе-мягкой.

— Да? — недоверчиво проворчал генерал. — Ладно… ну так вот, этот Купи-оглы затеял с казаками религиозный диспут о пользе обрезания. У вас что, рота или медресе?

— Да у меня мусульман-то всего трое! — возмутился Киров. — И закончилось же всё благополучно, ведь так, товарищ генерал?

— Если исключить то, что он залез, спасаясь от оппонентов, на остатки билайновской вышки около Дома Культуры имени Девятого января и оттуда призывал правоверных — на той стороне — покинуть ряды сторонников джаханнама и переходить в ряды войска праведников, результатом чего был пятиминутный обстрел из миномётов, — заметил Ромашов.

— Он был пьян, — признался Киров.

— Мусульманин? — уточнил генерал. Болгарин развёл руками в беспалых перчатках:

— Ну… это же наш мусульманин.

— Ладно, — проворчал Ромашов. Хмыкнул: — Казаки-то не обратились?

— Они тверды в вере, — серьёзно ответил Киров. — Хотя, должен признаться, что в момент, когда Хадитуды закричал туркам на той стороне: «А кто не перейдёт, тому я сам сделаю второе обрезание, но уже под корень!», — кое-кто из казаков стал говорить, что ислам — штука неплохая…

— Ладно, хватит! — посуровел генерал вновь. — Далее… 3 сентября. Бойцы вашей роты Славомир Бунашич и Бадри Лакоба, сняв штаны, на спор четыре минуты торчали в таком виде задом к противнику под ураганным огнём…

— Дети, — покачал головой Киров. — Славомиру семнадцать, Бадри шестнадцать, в головах ветер. Поспорили… Как только я это увидел, я стащил их в укрытие. Кроме того, особой опасности не было, снайперов у турок нет…

— Но ведь этот Бадри ещё и намёки делал, — генерал заглянул в бумагу. — «Осман гомик, иди суда, кито дабэжыт дават буду за так, не высо дыварнага брадачый е…» — генерал поперхнулся.

— Горячая кровь, — вздохнул Киров. — Честное слово, я на эти крики и прибежал… Сррразу пресёк.

— И ещё, — Ромашов склонил голову на плечо. — Снайпер вашей роты Боже Васоевич, числящийся погибшим уже тому как две недели, гуляет по тылам врага в компании каких-то несовершеннолетних, которые имеют непонятные дела с моим начальником разведки. Я в эти дела не вмешиваюсь, но вы бы не могли мне объяснить, капитан, почему ваш человек вместо пребывания на позициях занялся индивидуальной партизанской войной?