Ян Миклашевский - Бабочка

Запил я потом. Как Верку похоронили, так и запил. Не стал никуда уезжать, в деревне так и остался. А куда мне ещё податься было? В город, чтобы все мужики мою рожу сизую видели? Не вариант. Оставался только домик этот мой. Закупился капитально в сельпо бухлом и закусем с куревом, коммунальщикам на год вперёд денег закинул, да и окуклился. Поначалу ещё выползал веркиным родственникам по мелочам помогать, родственник всё же, пусть и несостоявшийся, да и чтобы вконец не освинеть. Это пока они живы были, а потом и из дому вылезать нужды не стало, кроме как до нужника.

Пил до нового года. По деревне что не день, так покойника несут, зачастую и не по одному, а я пью. На душе гнусно, что знаешь причину, а поделать с этим ничего не можешь, рассказать тоже, и от этого ещё сильнее нажраться хочется. Часть народа из деревни уезжать стала, а толку-то — я ж знаю, что от этой заразы не убежать. Двух месяцев не прошло, а в деревне ни одной живой души не осталось. К живым я тогда себя не относил уже, думал сопьюсь, а остановиться не мог.

И вот однажды просыпаюсь от того, что в окно солнечный лучик светит и аккурат на мою кровать падает, точнёхонько мне в рыло. Смотрю на календарь, там первое января отображается и десять часов утра. Вылез на крыльцо, ведро воды из сеней с собой прихватил по пути, на голову его себе вылил, закурил. А по деревне тишина, снегом все дома и дворы засыпало, следов вообще нет, ну а откуда им взяться-то? Стою, а в голове яснеть начинает. Стыдно становится, что такой молодой, а себя уже чуть ли не заживо похоронил. На небе ни облачка, только снежинки откуда-то сверху падают и на солнце искрятся. И ощущение такое, что деревня эта вообще к миру нашему не относится, вроде как перенесло её куда-то прочь, где из людей только я один, а больше и нет никого. Тоска навалилась страшная: по Верке моей, Царствие ей Небесное, по жизни былой, когда смысл в ней был. А пуще всего от того, что один остался. Ну, думаю, надо это исправлять. Новый Год же, праздновать положено, а у меня ни гостей ни друзей. А кому звонить-то, кто ко мне сюда в захолустье такое поедет, снегом же все дороги засыпало.

Вдруг слышу, мобила орёт, как ещё не села, хотя я её, пусть и не просыхал, а наверняка на автомате на зарядку ставил. Смотрю — Никонов звонит. Ну туда сюда, о состоянии моём поинтересовался, поздравил с праздниками, спросил, не одиноко ли мне там? Я ему прямо и говорю, что как оно вчера было — не помню, а вот сегодня нехватка чего-то важного ощущается. Он же мне в ответ: а хочешь ли ты, Костик, говорит, мы к тебе сейчас задушевной компанией подъедем? У нас, говорит, подарочек для тебя есть. Мы, говорит, люди все холостые, семей у нас нет, в городе праздновать не хочется, а вот на природе хочется, особенно с ожившими мертвецами. Я от такого нахрапа прифигел, а потом думаю — ну хочется ему в сугробах тарантас свой посадить, так это его дело. Приезжайте, говорю, только у меня тут неизвестно что с праздничным столом, поскольку ревизию пищевых запасов не проводил давно, не до неё как-то было, да и с дорогами не очень. Снег-с, знаете ли.

И что вы думаете? Приезжают. На Камазе нашем болотном, который военсталы под выезды используют. Он только особо крутые склоны не возьмёт, а в остальном не нашлось ещё тех великих говен, которые для него оказались бы непроходимыми. Выхожу я их встречать, трезвый и насупленный, поскольку пока их ждал, меланхолией накрыло в полной степени. Никонов с Тенёвым из кабины вылезают, а с ними и начальник тот военсталовский. Бортников фамилия его была, погиб он через полгода потом, как говорили. Жаль, хороший мужик был… В общем встречаю я их, Никонов радостный, с распростёртыми руками идёт, вроде как старого друга увидал, а Тенёв в руке контейнер небольшой держит и улыбка у него странная какая-то. Пообнимались, поприветствовались, я их в дом провожу, на столе уже накрыл по мелочи. Уселись, Верку мою с её семьёй и деревней помянули, потом за встречу накатили, тут-то моё начальство и разобрало. Начинает оно такое рассказывать, что поначалу я и не понял, то ли они уже с утра набрались прилично, а сейчас их развезло, потому что в трезвом уме такого не выдумаешь, то ли я словил белочку и всё происходящее мне мерещится. Ну вы сами подумайте: приезжают ко мне, какому-то капитану сраному, несколько месяцев непросыхающему, ажно три начальника, да не с инспекцией, а чисто побухать, причём на Новый Год. И отношение такое, будто они не к подчинённому приехали, а вроде как к родственнику, пусть и молодому. Рассказывают, что было после того, как «козюлю» из деревни увезли в мелочах и подробностях. Оттащили они её не куда-то, а на полигон, в тамошнюю лабораторию, поместили в отдельный бокс, там-то чудеса и начались. «Козюля» она ж какая была, как почерневшее сморщившееся яблоко, с просветами огненными, а тут меняться начала. По их словам выходило, что артефакт этот пусть и редкий, но штучки три в их руках до этого побывало, и вроде как изучили их досконально, потому что одна целая в институтском хранилище до тех пор лежала и не жужжала. А эта же через некоторое время светиться начала, огненные прожилки вроде как светло-зелёными стали, а потом она оболочку внешнюю сбрасывать стала. На полигоне лабораторные от происходящего перессали и начали в Институт письма слать, поскольку происходит-де с объектом явно что-то необычное и без поддержки ветеранов им не справиться. Начальство вспомнило, чем именно эта «козюля» успела отметиться, потому рвануло туда на всех парах. Встречают их лабораторные, белые, что мыши их альбиносные, рассказывают небывальщину… это по их мнению небывальщину, они на Аномальные и не выезжали ни разу толком. Якобы в ночь перед начальственным приездом в боксе чуть ли не ураган поднялся, вынесло все камеры, да ещё и пробки по всему комплексу вышибло. Открывают дверь и видят, что «козюлечка» уже и не козюлечка вовсе, а что-то совсем иное — висит посреди бункера кристалл небольшой, цвета морской волны, светится слегка, да и только. По приборам отклонений от норм не заметно, угрозы вроде как и нет. Они её в контейнер и в Москву. Месяц её «прозванивали», как только не анализировали — пустышка. Пользы ну никакой совершенно. Ни фона от неё, ни излучений никаких, кроме простого свечения. Растения и мыши рядом с ней никак не изменяются, на другие артефакты ей до одного места, то есть не мутаген. Бирюлька красивая, одно слово. Помаялись они с ней ещё немного, да в музей институтский сдали, вроде как пусть своим видом экспозицию украшает.

А вот потом началось странное. Первым это дело заметил Бортников. Занесло его как-то в музей, птенцов своих он туда погнал на экскурсию, там-то у «козюли» ему разное мерещиться и начало. Он-то человек опытный, молодняк свой сразу выставил, да Тенёва с Завадским вызвал, вроде как проснулся артефактик, потому недурственно было бы на него посмотреть, а может из экспозиции его и убрать. Тенёва там тоже накрыло. Завадский ваш их распинал, из музея вывел и давай с Никоновым держать совет, потому что Тенёв с Бортниковым какие-то мутные оба и их в медичке уже заждались. Договорились до того, что природа пси-атаки совершенно непонятна, поскольку накрыло почему-то только тех двоих, а самого Завадского минуло стороной, хотя он там тоже был. Те к тому моменту отлежались, и рассказали о том, что пригрезилась им деревня, в которой осенью прошедшей вот эта самая «козюля» порезвилась, только в видении та деревня вся снегом занесённая, и живёт в ней один одинёшенек один из сотрудников института, товарища Никонова подчинённый, если что, и вроде как они с эти товарищем Никоновым к тому сотруднику, в ту самую деревню, Новый Год поехали отмечать. Завадский в своих традициях поинтересовался, а не было ли там и его, получил категорический ответ, что не было, и заявил, что он себе тоже не хуже развлечение найдёт…