Мария Семенова - Новая игра

Козодоев успел повидать всяких-разных мошенников и именно благодаря этому понял: она не пыталась разжалобить его. Она говорила правду. Непостижима душа русского человека — Владимиру Сергеевичу вдруг стало стыдно. Просто оттого, что он мог подпереть банный сруб плечом вместо домкрата. Оттого, что чувствовал за собой всю мощь государства, не удосужившегося поддержать слабых и маленьких. Он густо покраснел и мрачно осведомился:

— А что с глазками-то у нас?

Голос прозвучал хрипло.

— Врачи говорят, стресс, — горестно пояснила Алёна Дмитриевна. — У нас ведь там такое творилось…

— Ну вот ещё, и никакой не стресс, — возмутилась Ксюха и как-то очень по-взрослому махнула рукой. — Что они понимают, эти врачи? Просто я увидела дракона, а драконам это очень не нравится. Вот они и заколдовали мне глазки.

Тут отворилась дверь: у Худюкова кончился перекур.

— Ну что, Владимир Сергеич, ознакомился? Заяву написал?

Козодоев поднялся, помолчал и принял решение.

— Ну всё, — сказал он. — Хватит рассиживать, Ксения Владимировна, давайте собирайтесь, пошли. А то скоромное в латке остынет…

— Как это — пошли? Куда? — изумился Худюков. До него медленно доходило, что не будет ни заявы на привлечение, ни дела, ни сто двадцать девятой статьи. Равно как и приюта, где учат хорошим манерам дочек осуждённых мамаш. — Ты, Володя, хочешь сказать… Ты имеешь в виду… Погоди, а кто за это всё платить будет?..

— Вообще-то, спасибо, что честное имя втоптать не дал, — сказал Козодоев. — Правда, спасибо. — И взял Ксюху за руку. — Ну, пошли, граждане Тимофеевы, есть охота.

Втроем они вышли из кабинета и покинули обитель правопорядка. Истинно пишут умные люди — закон описывает тот нравственный минимум, ниже которого опускаться нельзя, иначе накажут. А вот выше — пожалуйста, и отсюда происходят все разночтения между велениями совести и закона. Снаружи властвовало тёплое солнце и раздавалось блеяние, сопровождаемое рассыпными трелями колокольца. Это старый партизан, шаркая галошами, устало возвращался со своего шоу.

— Молодец, архаровец, ладно придумал, — одобрил Григорий Иванович замысел Козодоева. — В доме хозяйка быть должна. И дети верещать обязательно. А ну, живей, ребятушки, шире шаг! Хлёбово да скоромное стынут!

«Вообще-то, не особенно стынут, — подумалось участковому. — Печка в два кирпича, чугунки в ней ещё и завтра тёплые будут…»

«Побэ-э-э-э-да!» — подал голос Георгий. Козодоев не удержался, подхватил на руки Ксюху и увидел, как улыбнулась Алёна — ещё робко, ещё не веря себе…

— Ну что, Олежек? — Варенцова не позволила себе выговорить якобы сочувственное, а на самом деле оскорбительное «не получается» и просто погладила Краева по голове, по мягким, как у маленького ребёнка, не успевшим как следует отрасти волосам. — Я тебя на секундочку отвлеку, можно? Я вот что хочу сказать. Документы у нас с тобой есть, деньги тоже. А Россия велика. И вообще…

— Деньги? — Краев с явным трудом переполз из одной реальности в другую. — Откуда?

Заклинившее воображение успело нарисовать ему призрак Панафидина с его чемоданом сребреников.

— Матвей Иосифович принёс, — ответила Варенцова. — Сказал — долг чести. И если не возьму, он меня лично придушит. Поклялся красавицей мамой и юристом папой. Пришлось взять. Я не считала, но пачка толстая…

— Ох, Фраерман, Фраерман… Ты его в дверь, а он в окно, — усмехнулся Краев, и его как будто кто-то подслушал — колыхнулся полог, и раздался голос Матвея Иосифовича:

— Олег Петрович, не занят? Если нет, выйди, ты должен это увидеть…

Мрачный юмор мешался с некоторой озабоченностью.

— Один фиг, скоро ужинать. — Краев воспользовался уважительной причиной выключить ноутбук, тяжело вздохнул и с видом мученика, несущего крест, выбрался из палатки. — Что такое, Матвей Иосифович?

Он хотел добавить: «Мгиви осьминога добыл?» — но не добавил, забыл. У огромной берёзы, с которой любил надзирать за кухонными делами кот Тихон, стоял уворованный щит «Внимание: розыск». Если рукописи не горят, то милицейские щиты, похоже, не тонут в болотах. Краев помнил, как Песцов с Приблудой волокли его через лагерь, как с плеском сомкнулась над ним чёрная торфяная вода… И вот вам пожалуйста. Щит торчал под берёзой, вымытый и приспособленный под наглядную агитацию. Только вместо протокольных рож на нём теперь красовался фиговый листок, именовавшийся «Красной стенгазетой». Несколько минут Краев добросовестно вчитывался в единственную статью, силясь постичь содержавшуюся в ней ахинею.

Из нацарапанного чёрным по серому явствовало, что в лагере красных следопытов был конкретно устранён тлетворный буржуазный пережиток, а именно — национальный вопрос. Фраерман объявлялся прогрессивным евреем, покончившим с сионизмом. Украинца Приблуду хвалили за равнодушие к амбициям незалежности. Негра Мгиви поздравляли с днём свободы Африки. А исконно русскому беспартийному Песцову желали успехов в трудной работе старшего брата всех вышеозначенных.

— Мама дорогая, — простонал Краев.

Его самого объявляли маяком и чуть ли не кормчим. А подписана была вся эта жуть очень скромно: «Г. О.».

Вот и думай, то ли хохотать, то ли плакать.

— Олег Петрович, я серьёзно, принимай меры. — Фраерман нахмурился и с силой, неожиданной для его комплекции, опрокинул щит наземь. — Не дай Бог, Кондрат или Мгиви увидят. Только ЧП нам под занавес и не хватало.

Действительно, под занавес. В том, что лагерь надо сворачивать, Матвей Иосифович не сомневался. Нечего искушать судьбу. Только идиоты прут напролом и пытаются найти приём против лома. Умные люди слушают джокеров.

— Приму, — сказал Краев. — Думаю вот, лопатой его убить или кирпичом треснуть.

— Олег, — без улыбки проговорил Фраерман, — ты плохо знаешь Кондрата. Он запрягает медленно, но ездит быстро. Закусит удила, и даже мне будет не унять. Не буди лихо, пока оно тихо…

— Сделаем, — заверил его Краев. — Сегодня же сделаем.

— Ну, помогай ему Бог… — усмехнулся Фраерман и зашагал прочь. — А мы сдали того фраера войскам НКВД, и с тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде…

Мыслями он был далеко, в будущем. Завтра должен вернуться Коля Борода, отвозивший детей на другой конец области, в посёлок Сосново. В большой летний лагерь, разбитый как раз на линии Маннергейма. [187] Знаменитая линия укреплений на Карельском перешейке, по старой финской границе. Её инженерные сооружения к настоящему времени в основном взорваны.

А тем временем Ганс Опопельбаум, даже не подозревая, какую судьбу себе заработал, ударил в рельс, созывая на ужин. Металлический звон показался Краеву отчётливо похоронным. Может, потому, что без трудных детей сразу стало пусто и сиротливо?..