Ильза Бик - Суркай

– Ах, боже мой! – глубоким, раскатистым баритоном сказал мужчина. – Что такое, наш птенчик сломал себе крылышко?

.

Психиатр вновь оказался прав, черт его раздери. Как и Кристиан Келл. Потому что его мать действительно пила: Джейкоб понял это, как только вошел в комнату и почувствовал запах – эту острую вонь дубового бочонка, смешанную с не таким сильным запахом прогорклого масла, застоявшегося пота и немытого тела.

В доме, где они жили с тех пор, как Кристиан увез их с Кукенс Плеже Пит, спустя одиннадцать лет после убийства Нельсоном Гейстом Красного Корсара, стояла тишина, если не считать слабого жужжания работавшего кондиционера.

Пленка пота, покрывавшая шею, испарилась, отчего волоски встали дыбом. Его затрясло, ногти правой руки вонзились в ладонь так сильно, что на глазах выступили слезы, а его левая – искусственная рука, прикрепленная к искусственному плечу – схватилась за медную ручку передней двери. Лето выдалось очень жарким, и, может быть, дверная ручка была теплой. А может, и холодной. Он не мог это узнать, потому что врачам не удалось приделать ему руку или плечо, которые чувствовали бы что-то большее, чем просто давление.

В такие моменты, как этот, он отчасти хотел, чтобы все его тело было сделано из миомерных сплетений и искусственной кожи. Или хотя бы его сердце. Тогда ему не было бы так больно. Он бы не чувствовал себя так, словно в груди образовалась огромная дыра.

Из кухни доносилось зловоние, а его мать спала за столом, её длинные волосы были настолько грязными, что они висели безжизненными седыми патлами. В центре стола на замызганной кружевной салфетке стояла открытая бутылка виски.

Дорет медленно подняла голову, словно черепаха, показавшаяся из своего панциря.

– Ну ничего себе, смотрите, кто заглянул, чтобы попрощаться, - сказала она, только прозвучало это так: «нуничесешмотритетхтовзглянулшбыпопрафтся». Её бессвязные слова падали, словно чернила, стекающие по мокрой бумаге. Лицо покраснело от алкоголя, а от правого уголка рта к челюсти текла слюна. Было далеко за полдень, но на ней всё ещё был халат – домашний халат выцветшего небесно-голубого цвета, две верхние пуговицы были оторваны, отчего халат распахивался на груди. На ногах были хлопковые тапочки кукольно-розового цвета, с мягкими ушами, пришитыми черными глазами-пуговками и стежками красных улыбок – подарок Иоакима, когда ему было десять.

Джейкоб, помоги… не могу… дышать…

Иоаким, я не могу, не могу удержаться, моя рука, веревка опутала мою руку, я не могу тебя удержать…

Но сейчас кроличьи ушки поникли, и ворс совсем стоптался, и Иоаким давно мертв.

Подобно когтям ястреба, худые пальцы Дорет вцепились в стакан. На этот раз это не была пустая банка из-под варенья, стакан, словно его мать верила, что если пить виски из стакана, это что-то изменит. Вот только не изменит. И лучше не станет.

– Мам, – он вытащил стакан левой рукой, той, что ничего не чувствовала. Её пальцы дернулись, схватили пустоту, но она не сопротивлялась по-настоящему – просто часто моргала, таращилась мутными глазами, похожими на голубые бусинки.

– Мам, ну же, с тебя хватит.

– Нигда не хваит, – еще раз моргнув, Дорет попыталась сфокусироваться. – Ты не знаш, какво это, смотреть на тебя и вспоминать его, только тебе никогда им не стать.

– Мам, – было проще сказать нужные слова и покончить с этим. – Слушай, я уезжаю завтра утром. Кристиан все уладил и…

– Не шути змной, – с неразборчиво пробормотала она.

– Близнецы, как дфе каплыфды. Даже твой отец не мог вас различить, никогда не мог. Различить. А я знала. Мать всегда шнает.

– Кристиан говорит, мне придется вернуться, – горло словно сдавило, было больно говорить, ведь он изо всех сил пытался не расплакаться. – Не лазить по горам, ты же знаешь, я никогда бы это не сделал снова, просто побыть одному некоторое время, чтобы научиться рассчитывать только на себя, что-то вроде проверки.

Джейкоб, ты должен себя простить. Ты должен отпустить Иоакима.

Как я могу простить себя, если именно это произошло, Кристиан, неужели ты не понимаешь?

– Проверка, – в устах Дорет это слово прозвучало ужасно. – Как будто ты просто бегаешь за своим братом, лазаешь с ним по ледникам, так, от нечего делвать…

– Мам.

– Ты и вправду просто бегаешь! – на шее Дорет вздулись вены, а в уголках рта скопилась слюна. В её глазах сквозила грусть и, теперь Джейкоб это видел, сияла ненависть. – Ты никогда не задумывался, что может случиться, потому что ты всегда был просто хвостиком, делал все, что говорил тебе твой брат, и ты был таким глупфым!

– Мама! – удивление и скорбь словно пронзили его, внезапно раздался треск, и стакан в его левой руке лопнул. В отупении, Джейкоб уставился на осколки разбитого стакана, виски, стекавшее по его пальцам, капало на пол, подобно янтарному дождю. Всё же, он по-прежнему крепко сжимал острые, как бритва, края левой рукой, желая почувствовать боль, ожидая увидеть кровь.

Но не было ни боли, ни крови. По крайней мере, не в его руке.

Позже, когда он уложил её в кровать и немного прибрался в доме, он зашел в комнату брата. В ней всё было так, как Иоаким там оставил, и теперь его близнец стоял на пороге, голубые глаза разглядывали ученические награды, медали по скалолазанию ...

Свет был таким ослепительным, что у Джейкоба заслезились глаза, отливавший голубым лед сверкал, сильные, резкие порывы ветра, словно с жадностью, набрасывались на него, пытаясь оторвать его от скалы. Так, дрожа, он из всех сил цеплялся, держа в обеих руках ледоколы, веревка, опоясывавшая его талию, была надежно закреплена, и, даже не задумываясь об этом, он держал левую руку опущенной. Сверху над ним раздавались удары крюков, которыми Иоаким разбивал лед, грохот вбиваемого в поверхность ледокола, затем он проверял, после чего подтягивался – и вдруг хруст, хрустальный звон, который можно услышать только, когда ломается тонкий лед. Неожиданно Иоаким закричал и сорвался со скалы…

Хватит. Джейкоб захлопнул дверь в комнату брата, запечатал воспоминания, и ушел.

Звук: приглушенный шорох, словно кто-то шаркает по ковру босыми ногами.

«Здесь кто-то есть .» Сквозь пелену медитации проскользнула эта мысль. В раздражении Мара устроила этой бессвязной мысли выволочку. Конечно же, там кто-то есть. Запечатленный в её воспоминаниях призрак Стивена всегда присутствовал в её мыслях. Всё же сегодня, и впервые после того, как её изгнали для исполнения суркай, клановского ритуала прощения, ей на короткое время удалось достичь умиротворения внутри, смириться с угрызениями совести и сожалением, принять вину, и это был успех, ведь суркай ничего не будет значить, если она не может учиться на своих ошибках.