Сергей Зайцев - Рось квадратная, изначальная

– Как? – Слав безнадёжно пожал плечами.

– Как? Ты забыл про коняг, слав, халваш-балваш?

– Не поможет. Мне что, всю конюшню скупить, оторви и выбрось? Да и не выдержу я такой скачки, не приучен.

– И не надо! Тебе просто нужно догнать Махину, а для этого и пары коняг хватит!

– Да уже прошло два часа, как она ушла! – вспылил торгаш, задетый дудацким предложением явно не подумавшего стражника.

– Верно, халваш-балваш, – спокойно согласился Обормот. – Но за эти два часа у неё было три остановки по двадцать минут каждая, уж что-что, а расписание я знаю, как никто другой. Понял теперь?

Благуша встрепенулся, чувствуя как сердце снова наполняется надеждой. А ведь верно! Как это он забыл?! Значит, отъехала Махина всего на час!

– Вижу, вижу, что понял, – самодовольно усмехнулся стражник и решительно рубанул воздух ладонью. – Всё, хватит болтать, двигаем в конюшню!

– Да ты меня снова спас, дружище!

От полноты чувств слав бросился кряжистому мангу на шею, как девица бросается на шею суженому. Манг не растерялся – нагло ухмыляясь в рожи зевак возле трактира, пялившихся на двух безо всякого стыда обнимающихся мужиков, он добродушно похлопал Благушу по спине свободной от алебарды рукой. Впрочем, зевак было немного и проводившие Махину, и просто любопытствующие миряне в этот час почти все уже покинули Станцию, разбрелись кто по неотложным делам, а кто в трактир, насладиться культурным времяпрепровождением, коли время и бабки позволяли.

Затем, больше не обращая ни на кого внимания, случайные приятели устремились к выходу со Станции, за которым конюшня и располагалась.

Лихо неслась дорога под копытами двух скакунов, ведущего и заводного, рассыпаясь дробным топотом, стелилась быстро и гладко да уносилась вперёд, вдоль рельсового пути, сквозь лёгкий утренний туман, мимо холмов и рощ, фруктовых садов и рукотворных долголёдных озёр, эти самые сады орошавших. Да и просто по голой степи стелилась, когда и сады, и рощи, и холмы кончались, открывая взгляду бескрайние просторы трав, волнующихся до горизонта, ещё не освоенных местными жителями оседло-мангами, но уже наверняка испробованных на зуб их конячими табунами. Велик центральный домен лесостепного мира, велик и просторен, впрочем, как и любой другой домен – сорок тысяч квадратных переходов, – это вам не шутка. Так что беги, беги, путь-дорога, торопись навстречу, родимая, потому как должен Благуша догнать Махину и, хоть кровь из носу, укатать сотню переходов её железными колёсами, или кранты его свадьбе!

Три часа с лишним уже минуло, как пустился вскачь от Станции, и притомиться успел до полного изнеможения, и пылью дорожной покрыться с головы до ног, и едким потом изойти – и своим, и лошадиным, пропитав новую, вот только что купленную на кону рубашку насквозь. А, да что говорить, какой из него ездок, ежели на конягу раз в сто дней садиться доводилось, и то больше по пьянке озорной, чем по необходимости, перед дружками покочевряжиться, а тут как-никак больше ста пятидесяти вех пришлось отмахать – геройский подвиг, не иначе! По крайней мере, для него лично…

Хоть бы только не зазря.

Скачи, скачи, Благуша, лови ветер в лицо, подставляй щёки насмешливым оплеухам избалованного дитяти воздуха! Слезились от ветра глаза, зудела кожа, а пересохшее горло молило о глотке водицы… Управляя одной рукой, осторожно, чтоб не выронить, Благуша достал из кармана туесок с кубиком суточного долгольда и, откинув плотную крышечку большим пальцем, минуты на три запасся терпеливым ожиданием. Долголёд на свету сразу зашипел, потёк светлыми талыми струйками, и вскоре туесок наполнился доверху. Благуша залпом выпил, с удовольствием крякнул, словно после стопаря, плотно закупорил тару и спрятал обратно. При экономном расходовании этого кубика с лихвой хватит на всё путешествие… А может, глоточек бодрячка хряпнуть? Благуша задумался, но решил, что не стоит. Сим дурманом следует пользоваться только в крайнем случае, а то не успеешь оглянуться, как привыкнешь, и покатится твоя жизненная дорожка вниз по наклонной…

Снова поползли-полезли мрачные мысли.

Нет, но за что же ему такая невезуха-то, а? Ведь никому в жизни ничего плохого не сделал, ну разве что по малости – а кто не без грешка в этой грешной жизни? Многое теперь виделось и вспоминалось по-другому, с иным смыслом. Ну Выжига, ну засранец, и бегунков ведь сподобил, мало ему браги с настойкой на сон-траве оказалось… А ведь лучшим друганом всегда его считал, с детства голопузого вместе росли, радости и печали делили, синяками от потасовок и занозами в задницах с соседских заборов друг перед другом хвастались, да вот разошлись пути-дорожки, когда девица пригожая промеж ними встала. Угораздило же обоих в одну, в Милку, влюбиться… Впрочем, что тут удивительного – вкусы у них всегда совпадали, а Милка девчонка и вправду славная, милая, хорошей хозяйкой ей быть, а тому, кто её в жёны возьмёт, – быть счастливчиком до конца дней своих…

На миг бешено несущуюся под копыта дорогу перед глазами затмило, и привиделась ему Милка словно наяву стоит возле крылечка дома своего родительского, лебединую шею изогнув, головку прелестную набок клоня, и глядит на него озорно и многообещающе… А тело ладное, стройное, манящее своей истинной зрелой женственностью, а грудь упруго налилась, словно яблочко спелое, в ладони так и просится, а бёдра крутые, великим скульптором отмеченные: глянешь, дух захватывает, и ещё кое-что, кроме духа, захватывает тоже, но то уже дело сугубо личное…

Благуша помотал головой, избавляясь от сладкого наваждения, сглотнул подступивший к горлу шершавый комок, хрипло крикнул, выталкивая из горла коварно подбирающееся прямо к сердцу отчаяние, – прочь, прочь! Нет, не бывать Милке женой Выжиги. Никак не бывать!

Острые каблуки кожаных сапог снова вонзились в тяжко вздымающиеся конячьи бока, да только скакун и так выкладывался полностью, аж морда в мыле, и скорости сверх отпущенной природой прибавить был уже не в силах. Пора было пересаживаться на заводного, а этому дать отдохнуть… Опять потеря времени на остановку, на ходу ведь не перемахнёшь, не обучен простой торгаш таким фокусам… ладно, чуть погодя…

Мимо по обочине пронёсся очередной веховой олдь – двухголовый каменный истукан высотой в человеческий рост, кажется, сто пятьдесят второй…

Точно!

Вот и Тополиный полустанок! Показался-таки наконец – значит, ежели расчёт верен, то до Махины уже недолго осталось, может, совсем рукой подать, выдержал бы только коняга гнедой, друган четвероногий, надежда и спасение…