Макс Мах - Взгляд василиска

"Значит, все-таки приезжали?"

Трудно сказать. Да и зачем бы им было привозить ему в госпиталь его же собственные письма или фотокарточки, сделанные специально для них? Бред какой-то. И в Новгород к нему никто из них не то, что не приехал ни разу, но даже письма не послал. Создавалось впечатление, что они были уверены, что Вадим мертв. Иначе объяснить их поведение было просто невозможно. Однако в этом случае возникал другой вопрос. А сам он, почему ни разу за все эти годы им не написал или не съездил в гости? На вакации или просто так.

"Даже на похороны родителей…"

Получалось, что тема родителей, как и тема войны – все эти звания, награды и вообще все с ней связанное – лежали как бы на виду, но напрочь им игнорировались. Он даже не знал, где теперь живут его братья и сестры, есть ли у них семьи – "Должны, по идее, быть" – чем они занимаются. Все это выглядело более чем странно, и интуиция подсказывала, что все это как-то связано с нынешними невероятными событиями. Знать бы еще, как.

"Значит, что мы имеем… "

Ну, здесь и напрягаться, особо не требовалось. Подвести итог всему этому безобразию мог и последний кретин, а не кандидат на Ламарковскую премию. Получалось, что все эти двадцать девять лет для довольно большого числа людей – родных, близких, фронтовых друзей – Реутов не только являлся покойником, но и сам существование всех этих людей игнорировал, что можно было объяснить только тем, что он просто не хотел разубеждать их в факте своей гибели. Но если первое могло быть результатом чьих-то намеренных действий, то второе являлось результатом его собственного "равнодушия". И вот это, уже ни в какие рамки не шло. Сам он в себе причин для такого "равнодушия" не находил, как не находил причины желать оставаться в их глазах всего лишь печальным воспоминанием. Не было у него таких причин. Но не мог он поверить и в то, что кто-то – "И кто бы это мог, черти его побери, быть?" – был способен настолько сильно воздействовать на его сознание. Все-таки Реутов был профессиональным психологом и великолепно знал и об опытах по "кондиционированию" поведения, проводившимся уже лет тридцать во многих странах мира, и о методиках по "изменению сознания", бурно развивавшимся в последние десятилетия. Знал, разумеется. И именно потому что знал, был уверен, что ни один из этих методов не был настолько эффективным. Не были они в силах заставить человека, притом не шизофреника какого-нибудь, напичканного химией по самое "не могу", а человека умного – он полагал, что такое определение все-таки будет справедливым – да еще и склонного к аналитическому мышлению, забыть часть своей собственной жизни и начать игнорировать другие, не забытые, на самом деле, факты. И не на день или два забыть, и даже не на год, а на долгие двадцать девять лет. Не было такой методики. Не существовало! Обычных алкоголиков или наркоманов переделать не могли, а тут такое!

Оставалась, правда, вероятность того, что это какой-то редкий, до сих пор не описанный в литературе, вариант посттравматического синдрома или какой-то неизвестный доселе феномен органического поражения головного мозга. Но, тогда, странным – если не сказать большего – было внезапное и практически не травмирующее возвращение к нему памяти.

"Впрочем… "

Неожиданно Реутов вспомнил о допросе, который учинили ему на той барже, и в голову ему пришла одна очень любопытная мысль.

"Машина Линдсмана…"

Да, тут, действительно, было над чем подумать. Механизмом снятия блокады – и не важно, чем была вызвана эта блокада, болезнью или гипотетическим вмешательством в его сознание – могли послужить электрошок и сильный стресс. Не даром же память о войне вернулась к нему именно после вчерашнего боя в ресторане. Однако гипотезы, одна другой фантастичнее, которые тут же начали роиться в голове Реутова, никуда, на самом деле, не вели. Бред он и есть бред, кто бы его не производил, а для логического осмысления внезапно обнаружившегося феномена Вадиму просто не хватало фактов.

Он так и не заснул. Сидел с закрытыми глазами и думал, перебирая в уме все, что было ему известно о той фантасмагорической ситуации, в которую нежданно-негаданно угодил сам, прихватив заодно и еще троих ни в чем не повинных людей. Почему-то чем дальше, тем больше Реутов был уверен, что во всем происходящем "виноват" он сам. Ну, пусть не виноват в полном смысле этого слова, но, тем не менее, ощущение было такое, что все случившееся с ними произошло в первую очередь из-за него.

"Интеллигентское чувство вины…" – Но как бы это ни называлось, именно так он сейчас и думал.

– Изборск, – тихо сказал Давид. – Если ты не спишь, то вполне могли бы выпить кофе.

– Давай, – согласился Вадим, открывая глаза.

Они как раз подъезжали к ярко освещенной бензозаправке, рядом с которой призывно светился пунцовым неоном фирменный знак сети "Быстро!" – поднятый вверх стилизованный большой палец руки.

"Ну, быстро, так быстро", – хмыкнул про себя Вадим, вспомнив, как окрестили этот зевенягинский палец в народе.

– А про нас забыли? – Полина, судя по голосу, если какое-то время и дремала, то сейчас была скорее "в тонусе", чем наоборот.

– О вас, дамы, – галантно ответил Давид, заворачивая на парковку около кафе. – Если и забудешь, так вы сами напомните.

– Женщина должна уметь о себе заботиться, – ответила ему Лили, которая, кажется, уже справилась с постигшим ее в Новгороде потрясением.

– К стати, – сказал Вадим, вылезая из машины в сырую ночь. – Кофе у господина Зевенягина обычно так себе, но чай – отменный. Так что рекомендую. Кофеина в нем, как известно, не меньше, чем в кофе, но хоть вкусный будет…

– Да, – сказал после долгого молчания Стеймацкий. – Я помню этот случай. А вы, Вадим Борисович, простите за любопытство, об этом от кого узнали?

– Вот, – Реутов достал из кармана сложенные вчетверо листы с запиской Шуга и протянул их старому профессору. – Посмотрите, пожалуйста, Николай Евграфович. Мне очень важно знать, так ли все происходило, как пишет этот человек.

Они уже около часа сидели в кабинете Стеймацкого, который, надо отметить, вполне искренне обрадовался неожиданному визиту своего молодого коллеги. По-видимому, старик не был избалован вниманием молодых ученых, что, к сожалению, являлось обычным делом не только в науке. Преподавать он перестал, нигде официально не работал, ученики повзрослели, если вообще не состарились, и Стеймацкий остался один. Жены у него, насколько помнил Реутов, никогда не было, или, во всяком случае, не было с давних пор, и жил старик в Риге один. Компанию ему составляла только пожилая латышка, работавшая у него экономкой. Так что, по идее, визит Реутова, пусть и необычно ранний – Вадим пришел на улицу Кроми без четверти девять – доставил Стеймацкому огромное удовольствие, тем более что он Вадиму симпатизировал.