Василий Звягинцев - Время игры

— Так в чем дело?

— Ты знаешь, я так испугалась… Еле добежала сюда.

Воронцову было непонятно, чего можно испугаться на его пароходе, где Наташа прожила уже целый год. После двух попыток покушений на членов его экипажа и самоубийственной торпедной атаки французского миноносца прямо на севастопольском рейде система безопасности «Валгаллы» была им доведена до совершенства.

Мало того, что круглосуточную вахту несли безупречно натренированные и вооруженные согласно уставу роботы, что на стоянках все иллюминаторы на восьмиметровой высоты бортах были постоянно задраены броневыми крышками, а нижняя секция трапа поднята, так еще и большинство дверей надстройки, выходящих на прогулочные палубы и галереи, тоже запирались, отчего проникнуть на корабль постороннему было абсолютно невозможно.

Потому внутри парохода можно было чувствовать себя не в меньшей безопасности, чем в средневековом монастыре или рыцарском замке, утвердившемся на вершине неприступной скалы.

— Нет, ты не понял… Может быть… Не знаю. Просто я вышла из каюты, пошла сюда, и стало вдруг так жутко… Эти бесконечные коридоры, десяток этажей вверху и внизу, пустые запертые каюты, залы… И тишина. Словно я очутилась одна в брошенном городе ночью. Или на кладбище…

— Ну, ты скажешь! Первый раз, что ли, одна по коридору шла?

— В том-то и дело, что не первый. А тут вдруг так испугалась… Будто шелестит что-то за спиной и глаза невидимые смотрят…

Наташа снова передернула плечами, и Дмитрий увидел, что ее открытые до локтей руки покрыты гусиной кожей.

«Нет, серьезно, у всех тут потихоньку крыша едет. Собаку ей, что ли, завести, мастифа, натасканного на посторонних… Или — на нечистую силу».

— Ну ладно, ладно, успокойся, — он на мгновение приобнял жену за плечи. — Иди вон, с девчатами по коктейлю хлопните. Пройдет. У меня на пароходе не только привидений, крыс и то нет…

Наташа улыбнулась чуть виновато, вздохнула и послушно направилась к бару, где Лариса по-прежнему на повышенных тонах повествовала подругам о своих московских похождениях.

Такого рода сборы за столом давно уже предназначались не для насыщения и выпивки, прилично поесть можно где угодно.

Просто, по примеру Сталина и Гитлера, друзьям казалось, что важные вещи куда удобнее обсуждать в непринужденной обстановке, в хорошем застолье, глубокой ночью, при необходимости маскируя паузы манипуляциями с ножом и вилкой, а неудобные или неприятные для кого-то высказывания великолепно можно дезавуировать вовремя произнесенным тостом.

Сегодняшний же ужин имел особое значение. Новиков предполагал на прощание последний раз обменяться мнениями, может быть, что-то интересное для себя услышать из уст расслабленных эмоциями и напитками друзей, а завершить все чем-то вроде «политического завещания».

С каждым по отдельности он уже успел переговорить, и не раз, но напоследок ему хотелось, чтобы все нужные слова были сказаны при всех и всеми услышаны.

А если кто-то имеет отличное от прочих мнение, объявил об этом тоже публично. Слишком он хорошо знал историю, и не хотелось ему возвращаться из плавания «к разбитому корыту», на руины того «прекрасного нового мира», который он, невзирая на горький опыт предыдущей истории, все же надеялся построить.

Поначалу так все и получалось. Под шорох дождя за окнами и завывание ветра хорошо шли разнообразные водки с холодными и горячими закусками, потрескивая, разгорелся камин, соскучившись, все были внимательны друг к другу и старомодно любезны.

Над столом легко и непринужденно летали шутки, которые были бы непонятны непосвященным, необидные подначки, анекдоты, чаще непридуманные, почерпнутые непосредственно из нынешней экзотической жизни.

Короче — типичная дружеская вечеринка в Москве, какой она могла быть через шестьдесят лет от нынешнего момента.

…октября 1921 года.

Рейд Севастополя.

…Совсем это не походило на южный октябрь. Помним, бывали в свое время и в Крыму, и на Кавказе, в море купались, на солнце грелись, пили вино и пиво, с девочками обнимались у костра на дальних пляжах.

А сейчас сыро, ветрено, холодно, на берег накатывается мутно-серая волна, на термометре едва десять по Цельсию, а то и меньше.

Но если одет в длинный непромокаемый плащ, морские сапоги, капитанскую фуражку с широким, окованным по краю медью козырьком, так и ничего, хорошо даже.

Идешь в похожем на дымозавесу тумане, цепляя плечами ветки, с которых то и дело срываются целые грозди брызг, попыхиваешь специальной, снабженной крышечкой трубкой, засунув руки в карманы. Ступаешь на узкий бетонный пирс, в конце которого покачивает стройными, чуть склоненными назад мачтами, яхта.

И наконец понимаешь, что все происходит совершенно так, как на страницах пожелтевшей школьной тетради в клетку, разрисованной по обложке всевозможной морской символикой. В ней я писал, по преимуществу на уроках, свой первый «настоящий» роман. Наверное, это смешно, но все написанное тогда и происходящее сейчас совпадает практически дословно.

Да и почему же смешно? Просто мне везет, как почти никому в жизни. Миллионы, да нет, за прошедшие века, наверное, миллиарды людей воображали в детстве, что им суждена пусть не великая, но все равно счастливая судьба, и ждут их исполнение желаний, красивые девушки, интересная работа, и на войне убьют кого угодно, но уж не их…

А на самом деле?

Только мне (нет, ну и еще кое-кому, конечно, единицам на сотни тысяч) выпало убедиться, что не обманывало предчувствие, что мы — другие.

Вот оно, передо мной, очередное подтверждение…

Тяжелая зыбь била в бетонный пирс, и яхта, названная «Призрак» в память о детских увлечениях романами Джека Лондона, несмотря на втугую выбранные швартовы, то поднималась вверх не меньше чем на метр, то проваливалась настолько же ниже кромки причала. Если бы не бочкообразные кранцы, сплетенные из манильского троса, от белоснежного лака бортов осталось бы одно воспоминание.

Мне пришлось ловить момент, чтобы перепрыгнуть с пирса на палубу через высокий фальшборт с подобающей истинному марсофлоту легкостью, не поскользнувшись на мокром настиле и не цепляясь за ванты, словно салага необученный. Что не так уж просто, как может показаться.

Хоть и не видит меня сейчас никто, а все равно капитану как-то неудобно проявлять неуклюжесть. Да и примета плохая.

«Тонкие мачты, оплетенные паутиной бегучего и стоячего такелажа, вонзаются в серое низкое небо. В борт плещет грязная портовая волна, и на белом лаке остаются клочья пены, нефтяные потеки, какой-то мусор. Моросящий дождь нагоняет тоску. Струйки воды сбегают по зеркальным стеклам рубки. Холодно, уныло. И так не вяжется с сумрачным миром вокруг щеголеватый, праздничный бело-голубой корпус яхты. Ну, ничего, завтра снимаемся. Пусть далеко, за Балтийскими проливами, но нас ждет солнечный океан…»