Алексей Свиридов - Возвращение с края ночи

Пес радостно залаял и тут же умчался — у него было давнее знакомство с местными собаками, и из-за этого Воронкову приходилось постоянно тратиться на средства от блох.

Сашка коротко вздохнул — вздыхать полной грудью на станции он давно отучился и пошел обратно в комнатушку. Включил лампу-прищепку, заправил в «Башкирию» новый лист бумаги, и принялся неторопливо печатать.

«Когда кто-то пишет книгу или ставит фильм, этот кто-то, с одной стороны, хочет, чтобы все было правдоподобно и близко к реалиям жизни, а с другой — чтобы читательский или зрительский интерес поддерживался не только действием, но и обстановкой. Наверное, поэтому, когда не хватает таланта или денег, а чаще и того и другого, режиссеры переносят действия своих фильмов куда-нибудь на свалку, на развалины или на заброшенный завод.

И что интересно — попадая в подобное место в реальной жизни, человек начинает чувствовать себя словно бы персонажем из подобных фильмов. Не самое приятное ощущение. Но ведь есть на свете и заброшенные заводы, и свалки, и руины человеческих поселений, которые бывают мрачнее самых изощренных фантазий.

Например, если б я был режиссером, пусть даже с миллионами долларов в кармане, я бы, в лучшем случае, выстроил нечто подобное тому, что за бесплатно вижу вокруг „сутки через двое“, а то и чаще.

Геометрически правильные ряды прудов-отстойников с вонючей водой, под тонким слоем которой не менее вонючий ил накапливает в себе все элементы таблицы Менделеева в самых невероятных сочетаниях. Кривоватые мостики над ними, на которые, кажется, кошка ступит — и они развалятся. Покосившиеся решетчатые мачты с прожекторами, из которых горит дай бог один на десяток. Наспех сваренные из бросового металла сарайчики для инвентаря, крытые вперемешку то рубероидом, то линолеумом и подпертые посеревшими от времени досками. Брошенные чушки электромоторов с выпотрошенными и полувыпотрошенными внутренностями. Выпирающие из земли трубы коллекторов и претендующий на современность дизайна полукруглый пандус для самосвалов, бетон которого уже начал крошиться и осыпаться, обнажая арматуру. Тут же сохранившееся со времен развитого социализма выщербленное мозаичное панно с ясноглазым широкоплечим рабочим, до середины заваленное отслужившими покрышками. Гул насосов и завывание вентиляции в уродливой одноэтажной коробке здания управления, наскоро собранной из разномастных панелей…»

Воронков увлекся, пальцы все быстрее летали над клавишами, словно он описывал окружающее кому-то, с рождения окруженному исключительно красивыми вещами, видящему в окне холеной машины только чистенькие пейзажи, встречающемуся с неизменно добрыми и вежливыми людьми. Интересно, сможет ли этот кто-то поверить в реальность описываемого?

«А над всем этим — мрачное, сочащееся моросью небо, без единого просвета, за которым, может быть, где-то и есть солнце, но вот только где оно… Зато ночью в полгоризонта встанет кровавое дрожащее зарево, которое даже сейчас угадывается сквозь висящую в воздухе морось — не дождь, не туман.

Почти десяток факелов химического комбината, вознесенные на стометровую высоту, ревут днем и ночью, сжигая те отходы, которые город не решился перерабатывать даже в своем кишечнике…»

Сашка усмехнулся, перевел каретку и закончил сообразно со своими мыслями:

«Может быть, сейчас где-то в обсаженной пальмами Калифорнии или вылизанной Швейцарии сидит какой-нибудь сценарист-оформитель, под его руками рождаются картины моей несчастной „Южной“, и он гордо воображает, что все это придумал».

Ему нравилось печатать на машинке в единственном экземпляре, без всяких копирок. Было в этом что-то от занятий каллиграфией, столь популярных среди самураев, или с монастырским переписыванием житий святых, каковое занятие развивает кротость духа, терпение и смирение. Сашке было далеко до кротости и смирения, но почему же не воспитать в себе столь добродетельные качества.

Было в пишущей машинке, архаичной уже будто каменное, ручное рубило или гусиное перо во времена Марка Твена, какое-то тайное знание. В ней самой — бесхитростной и ручной.

В ней отсутствовал промежуточный накопитель информации, буфер обмена, текстовый редактор. Мозг пишущего давал команду пальцу, тот лупил по клавише, приводившей в движение рычажок, а тот разворачивал на коромысле молоточек, и пробивалась чернильная лента, нанося на бумагу литеру или знак препинания.

Никто не только не помогал, но и не мешал. Не нарушал интимности акта…

Да и печать посредством несмывающихся чернил на простой бумаге была куда лучшим носителем информации, чем асфальт лазерного принтера, который приклеивает страницу к странице, или тонер картриджей струйных принтеров, который смывается напрочь от чиха или непрошеной слезы, упавшей на рукопись.

Про дискеты и CD вообще речи нет. И даже не потому, что одни размагничиваются, а другие подвергаются такому количеству случайных необратимых повреждений, что на них дышать боязно. Их ведь без специального устройства не прочтешь. А это само устройство подвержено влиянию гремлинов, да и не может существовать без всей инфраструктуры человеческой цивилизации…

Нет, что ни говори, а лучше книги, написанной твердой рукой на добротной бумаге, ничего не придумано пока.

Воронков расписался и сделал несколько заметок относительно того, какими однообразными изобразительными средствами пользуются американцы в изображении русских. Ведь не ищут новых путей. Все в одном и том же колорите…

Не иначе фильм этот гадский навеял… Так хоть какой-то прок от просмотра вышел. Возмущение выразилось в кристаллизовавшиеся чеканные формулировки.

Но мысль, описав круг, вернулась к «сценаристу-оформителю» и приняла более общий настрой. Настолько общий, что, не в силах пока его сформулировать, Воронков отодвинул машинку. Он задумался о том, насколько картины, которые мы можем себе представить, будь то идеал красоты или совершенная в своем безобразии мерзость, могут вообще пересекаться с реальными видами реальных мест и где этим местам полагается находиться в пространстве и времени. Так ли уж далеко от фантазера, полагающего их плодом буйного своего воображения.

Воронков не знал, что был почти прав.

Только человек, которого он представлял себе, находился не в Европе или в Штатах, а гораздо дальше — может быть, в миллионе парсеков от Земли, а может быть, и в миллиарде лет или за тысячу слоев одиннадцатимерного пространства.

Наверняка где-нибудь, в одной из бесконечного количества вселенных, населенных людьми, взаимное положение миров Александра Сергеевича Воронкова и «сценариста» сумели бы измерить и оценить, если бы они об этом попросили — правда, просить об этой услуге никому в голову не пришло.