Дарья Иволгина - Ливонская чума

Моряк побледнел.

— И это правда, — сказал он.

— Ты говорил ей, что уже стар, а она любила тебя просто за то, что ты давал ей деньги… Благодаря тебе она могла прожить от зимы до зимы… Она — сирота, зарабатывает на жизнь шитьем рубашек…

Каждое слово Соледад звучало едва ли не обвиняюще. Моряк бледнел все больше.

— Откуда ты знаешь? — пробормотал он.

— Они мне сказали! — Соледад указала на карты. — Что, соврали?

— Нет, все правда…

— Почему ты не женишься на ней?

— Не знаю, — сказал моряк. — Как-то в голову не приходило… Неправильно это.

— Почему? — в упор спросила Соледад.

Моряк только крутил головой и вздыхал. Его товарищи с опаской поглядели на «ведьму» и отошли поскорее в сторону. Соледад пронзительно захохотала им в спину и взвизгнула, когда они ускорили шаги.

— Погадай мне, — попросила какая-то бабешка, закутанная в серенький платок до самых глаз.

Соледад удостоила ее лишь презрительным взором.

— У тебя есть муж, которому ты не нужна. Сыновья, которые о тебе забудут. Дочери, которые тебя стыдятся. И сама себе ты не нужна, и когда ты умрешь, то Бог просто пожмет плечами, завидев тебя на пороге. «Кто она такая? — спросит Он. — Что она сделала? Она не грешила, не каялась, не молилась, не плакала, не грустила, а прожила свой век как овощ — так пусть же ступает к овощам бессловесным и унавоживает райский сад для Моих праведников!»

— А когда я умру? — спросила бабешка, ничем не выдавая своего ужаса.

— А в нынешнем году, — равнодушно проговорила Соледад.

— Все ты врешь, — тихо, но очень твердо сказала ей закутанная в платок женщина. — Сыновья меня любят, и дочери меня почитают, и мужу моему я нужна. Такие как я — навоз для садов Господа Бога, а такие, как ты — бесплодная грязь и камень на обочине дороги!

Она ушла поскорее, но на ходу ее плечи вздрагивали. Соледад, сощурившись, поглядела ей вслед. Он ненавидела таких. Замужних. Приличных. Без цели в жизни.

— Овощ, — прошептала Соледад по-испански.

Она говорила и говорила; хоть и предсказывала она по большей части дурное, но люди платили ей щедро — больше из любопытства и из страха перед тем, что ей открывается. Им казалось, что от жуткого будущего можно откупиться деньгами, задобрив гадалку. Но гадалка не становилась добрее и только гребла монеты в подол.

Чудеса, сокрытые в клетках, стали открывать только через час после того, как Соледад начала свое гадание. Вложив два гроша в черствую ладонь Киссельгаузена, зрители получали право приблизиться к клетке и заглянуть под платок. Из-под платков доносились самые различные восклицания:

— Вот так грех!

— Ну и ну!

— Создал же Господь!..

— Спасите! Мама!

— Ух ты! Вот гадина!

Иные просто визжали. Беременной Наталье Флор не позволил и близко подходить, хотя она сердилась, топала ногой и даже пыталась заплакать, такое любопытство ее одолело.

— Незачем, — отрезал Флор. — Ступай домой. Пусть тебя Сергий проводит.

Харузин фыркнул.

Совсем Флор Олсуфьич власть над ним забрал! Отсылает беременную женку провожать, а сам, небось, сейчас на заморское диво любоваться будет. Ничего, Харузин еще успеет вернуться и взять свое. Интересно же, что там за гадина прячется.

Спеша с Харузиным к дому, Наталья говорила:

— Тебе не кажется, что Флор становится самодуром?

«Побратим» только усмехался.

— Тебе видней, Гвэрлум. Ты ведь с ним живешь.

— Ты тоже у нас в приживалках ходишь, — огрызнулась Наталья.

— Ну, я… С меня взятки гладки. Я ведь и уйти от вас могу. А ты за него замуж вышла. Сама его распустила, разбаловала…

— Здесь, Сережа, не Питер, здесь мужчину не возможно «разбаловать». Это мужчины здесь женщин балуют, а наше дело — «бабье, рыбье». Сиди да молчи.

— Удивительно, как ты заговорила!

— Иначе повеситься можно, — сказала Гвэрлум. — Да мне еще повезло. Он меня с собой в поездки берет. Вот, в Лондон взять обещал. На премьеру «Гамлета». Помнишь, Шекспир-то? Шекспир как раз в это время творить начал. Так что собирай чемоданы, скоро поедем в Лондон — в театр «Глобус». Представляешь?

— Да, везуха, — сказал Харузин, но каким-то странным тоном. Наталье это не понравилось.

— Ты чего? — насторожилась она. — Что не так?

— Да комета… Что-то не идет она у меня из головы. И гадалка эта, говорят, через одного всем смерть в этом году предсказывает.

— Ты что, веришь гадалкам?

— Так ведь иногда и сбывается… Дьявол — не дурак. Ему знаешь столько тысяч лет!

— При чем тут тысячи лет? Дьявол — отец лжи, забыл?

— Вопрос еще, в чем ложь. Можно ведь так сказать правду, что хуже нее и лжи не придумаешь… Помнишь, принц Корвин был великолепным фехтовальщиком, потому что тренировался не одну сотню лет? Ну, в «Принцах Эмбера»?

— Еще бы! — Наталья вздохнула.

Где вы сейчас, дорогие мои «Принцы Эмбера»? Перечитать бы вас, перецеловать все буковки в слепом «пиратском» издании, купленном в 1992-м году на Сенной площади с рук у какого-то умельца за десять рублев! И хоть выходили потом «Принцы» в роскошных изданиях, с картинками и в новых, мощно откомментированных переводах, а милым сердцу все же остался тот, первый, где вместо «Кейн» привычное «Каин», а вместо «Узор» — «Лабиринт»…

Харузин бессердечно оторвал мысли Натальи от «Эмбера».

— Ну так вот, дьявол изощрялся в своей лжи не одну тысячу лет и здорово отточил умения. Теперь он может так сказать правду, что человек поневоле попадет к нему в паутину. Ну вот почему, спрашивается, все эти люди должны умереть? Смутила их ведьма, они теперь будут все время про это думать. Попадут в трудное положение и, вместо того, чтобы бороться — сдадутся. Мол, все одно на роду написано нынче помереть. И готово! Померли.

— М-да, — сказала Наталья и коснулась своего живота. — Утешил. Как там в Библии? «Горе вам, рождающие и питающие сосцами». Что-то в этом роде.

— Все-таки гонений на Новгород в нынешнем году не будет, — сказал Сергей. — Знаешь, я тут думал-думал, напрягался — вспоминал школьный курс истории. Черт знает что! Учили, учили, а ничего не запомнили. Я только одно тебе могу сказать определенно: эти гонения и разгром Новгорода были уже после того, как Иван Грозный учредил опричнину. Но не раньше. Пока опричнины нет, бояться нечего.

— И все-таки, — проговорила Наталья, — твоя комета… Ты сам хуже всякой гадалки!

Флор начал осмотр бродячего цирка немца Киссельгаузена с клеток, где бесились запертые «дива». Одно из них, гигантскую змею, он осмотрел мельком, была обычная змея, разве что большая и откормленная. Даже, вероятно, не ядовитая.

А вот второе диво заслуживало внимания. Это была зубастая птица. На самом деле — зубастая. В клюве тянулись два ряда острых, как бритва, зубов, этот клюв разозленно лязгал перед самой решеткой. Птица цеплялась когтями, растущими у нее на крыльях, точно летучая мышь, и время от времени испускала тонкие, резкие крики.