Павел Дартс - Крысиная башня

— И девку?

— Ну да. Че она орет как полоумная.

— А обоссал?…

— Ага! Демонстративно, типа. Никто и не дернулся.

Заканчивали ужин уже в молчании. Толик встал, потянулся, бросил:

— И нечего на меня косяка давить. В порядке самообороны. Положил их — и ничуть не жалею. Вернее — жалею только патроны. И эта… Теперь какое-то время в том районе мне лучше не появляться. Пока. На всякий случай. И все. Делов-то.

И вышел.

— Батя… Что с Толяном творится?

— Ну, ты же видишь… Он рехнулся от вседозволенности. Видимо, это в нем всегда было. Я не замечал раньше.

— Я замечал.

— Брось. И ты ничего не видел. Если бы мы могли это представить раньше…

— А что дальше? Ведь он перешел уже все пределы…

— Нет. Не все.

— Но ведь он…

— Я знаю. Но… Ты вот говоришь — пределы перешел. Какие? Те «пределы», какие были раньше. ДО ТОГО КАК. Сейчас пределы просто поменялись, сильно отодвинулись. Во всех сферах. В жизни. В быту. Во взаимоотношениях. Во всем. Совсем другие «пределы» стали. Раньше за то что на ногу наступили возмущались — а теперь просто стреляют, видишь ведь. Если есть из чего. «Смена модели социального поведения», раздолье для социологов… Если кто выжил из них еще. Вот такая вот сменившаяся парадигма…

— Ты это к чему? Я не понял.

— К тому, что если раньше недопустимым, предельным было, скажем, насилие к постороннему человеку — то теперь это допустимо — ради интересов своих людей. Насилие. Террор. Убийства… Если это чужие — то оно как бы не считается… Так вот.

— Значит, то, что он…

— Это опасно, да. Для нас опасно. Как предостережение. Знаешь ли, когда человек так вот понял, что пределов нет, моральных пределов — он до чего угодно дойти может. Это опасно. Для нас. Норма — это отодвигание пределов допустимого, а не полное избавление от них. Следить за ним надо, по возможности окорачивать, сдерживать его вывихи. Но в целом… Это, Крыс, СЕЙЧАС не преступления. Увы. Не преступления. Ну, захотел кого-то убить… или трахнуть…

— Че ты его оправдываешь???

— Я не его оправдываю. Я время наше объясняю. Оно в оправдании не нуждается. Так сложилось…

Помолчали.

— И это… Ты слышал? «Обоссал их», говорит. Это как? Это — зачем??

Батя потер лоб, искоса взглянул на меня. Нехотя ответил:

— Животное, вот что. В смысле — животное начало проявилось. Это… Ну… Короче, у зверей так принято — «оставить метку» на убитом враге, отметиться… А у нас тут… Ну, в смысле у Толика в основном… пока… вот это вот «животное начало» и вылазит. Слышал, небось, что животные метят территорию? Да что там — вон, даже наш Граф, уж на что козявка, и то…

Батя отвернулся, допил чай и встал.

А я еще долго не уходил, пил чай, глядя в темноту и стараясь осмыслить сказанное. Получалось плохо. Пределы… Отодвинуть или убрать. Слова, слова… Перед глазами вставала перекошенная рожа Толика, когда он дубасил летом ту девку, в сквере. Тогда — просто отдубасил. А сейчас просто взял — и убил. «Смена парадигмы», типа… Зверье? И в то же время — он свой, наш Толик. Наш. «За нас». Как-то это все было сложно осмыслить…

Утром я пошел следить за работой пеонов. Сегодня планировалось закончить пролом из Башни в здание бывшего Института Физкультуры, чтобы можно было незаметно ходить за водой в бассейн. Он за все время, пока вода еще подавалась, благополучно наполнился до самых краев. Мы пока воду из него не таскали, чтобы не светить источник; обходились обширными запасами в Башне; в бассейн же с батей ходили поздно вечером, чисто для контроля. Все было пока нетронуто — никто из соседей не просек нашу фишку. По утрам мы видели, как немногочисленные оставшиеся в городе соседи из ближайших домов топают за водой с ведрами и тележками с бидонами к набережной.

Собственно, первому любопытному, кто фишку просечет, можно было не завидовать, — батя заминировал все двери, непосредственно ведущие к воде.

Равшан и Джамшут, сменяя друг друга через каждую сотню ударов, долбили ломом стену, расширяя уже пробитое отверстие; Ибрагим, он же бывший Бруцеллез, со свежим бланшем в поллица, совком сгребал кирпичные крошки в большой мусорный пакет, которыми мы потом закладывали наружные входы в подвал магазина. Теперь, под грудой строительного мусора и обломков уже и определить нельзя было, где там два бывших входа в подвал, куда в свое время так стремились бомжи, отпугнутые «хлорной бомбардировкой». Казалось, что это было уже годы назад.

Ибрагим третий день был «на легких работах», — его здорово избили ночью его подельники.

Батя организовал им клевую провокацию, после которой мы уже значительно меньше опасались, что они могут сговориться. Он приклеил им в изголовье кровати, на которой они спали, со стороны стены, шпионский радиомикрофон — маленькую, величиной с половину спичечного коробка, коробочку с хвостиком — антенной. И мы пару вечеров слушали их потаенные, вполголоса, беседы. Как и подозревал батя, Ибрагим-Бруцеллез склонял своих бывших собратьев по «бригаде» удрать из Башни, но они боялись последствий. Причем удрать он предлагал, напав именно на меня; связываться с батей или тем более с Толиком они трусили. Толика они вообще боялись как огня; периодическими экзекуциями за дело и «просто так», для тренировки, он внушил в них дикий ужас перед своей персоной. Каждое его появление для них означало неминуемый мордобой, и увидев его, они чуть не делали от ужаса в штаны. А иногда и делали. Но Толик нечасто был «работодателем» гоблинов, он предпочитал работам в Башне мародерку или шнырял по базарчикам города, разведывая, слушая слухи и сплетни оставшихся горожан.

План их был прост и незамысловат. Меня Ибрагим предлагал убить, метнув лом в голову или в грудь во время работы; забрать револьвер, освободиться от цепей; и, убивая всех, кто попадется на пути, пробираться к выходу из Башни. О том, что все выходы из Башни заминированы батиными «сюрпризами», они, конечно, не знали. Пока что их сдерживала только трусость его подельников, Равшана и Джамшута, Анафемы и Валька; Костика и Димы в той, в прошлой жизни.

Сначала я тут же, вечером, хотел взять одну из бейсбольных бит, пойти к ним, и внятно, на понятном им языке, объяснить, как они не правы, планируя такое. Что я лично очень против. Даже пошел подбирать подходящую биту. Но батя меня отговорил, он придумал провокацию, которая надолго отучила бы их задумывать против нас недоброе. Собственно, я был уверен, что у них и так бы с нападением на меня ничего бы не вышло; но батина идея показалась интересной. Да и не хотелось засвечивать микрофон, — как говорит батя «Бог — он потому и бог, что все знает».

Короче, батя на следующий день, пока они по-стахановски трудились под моим присмотром, увел одного из них, Ибрагима. Они не обеспокоились; мы такие вещи делали, когда надо было что-то одновременно делать и на других этажах, — что-нибудь столь же тупое и тяжелое, как долбежка стен и перекрытий. Через минут сорок он вернулся и вновь приступил к работе. А батя забрал другого, Джамшута.