Павел Дартс - Крысиная башня

Олег с братом сидели за неубранным, лишь слегка прибранным столом, освещенным только одной оплывшей уже цветной свечкой. Все уже угомонились и разбрелись отсыпаться. Затихла и стрельба, и пьяные крики на проспекте.

Вертя в пальцах толстенький патрон от кольта, Толик, продолжая старый разговор, интересовался, давая возможность Олегу высказаться, сбросить с себя эту ношу хотя бы на время:

— А вот скажи, были бы у нее шансы на примирение?

— На какое «примирение»? Мы не ссорились. Просто вылезла ее натура, ее нутро. Ну вот что значило бы «примирение»? Что я вдруг сделал бы вид, что я этого нутра не понял, не видел? Забыть, как она хотела меня выгнать из дома, из моего ДОМА «куда-нибудь» — все равно куда? Потому что я ей тут мешал? Ну, «забыл». Вернее, забыть-то это невозможно — можно только вид сделать, что «забыл». И что дальше? От этого ее натура изменится? От того что я «забуду», как она вдруг открылась?

— Так что, без вариантов?

— Я думал об этом. Знаешь — сейчас ведь свободного время много… Ты знаешь… Без малого 20 лет ведь не выкинешь из памяти. Что смешно — нет, есть варианты. Как ни странно. Как минимум один вариант. Дальнейшего сосуществования.

— Какой же?

— Чисто теоретический, Толян, чисто теоретический. Невероятный. Потому и говорить о нем не стоит.

— Ладно, брателло, кончай ломаться — я же вижу, что тебе надо высказаться. Говори, я слушаю, я сегодня жилетка.

— Ладно. Если бы она «сдалась».

— Это как понимать?

— Видишь ли, того что прошло — не изменить. И прежних отношений уже не вернуть. Моего, честно говоря, трепетного к ней отношения, когда она для меня стояла на пьедестале, а я на нее смотрел снизу вверх. Этого уже не вернуть… Самое поганое, что я перестал ей доверять! Понимаешь? Это самое страшное — я ей больше не до-ве-ря-ю! Я допускаю от нее возможность любой практически гадости. Пусть умозрительно, пусть теоретически, но допускаю. Сам не хочу в это верить, — но умом, опытом, — допускаю. Для меня долгое время это было непостижимо, это было дико — но потом я с этим свыкся. Сжился с этой мыслью, принял это как данность. Несмотря на всю дикость этого. Почему дикость? Вот как бы тебе объяснить… Вот у тебя есть часть тела, рука. Ты не задумываешься о ней, она — часть тебя самого. Она может болеть, быть ушибленной или усталой, чесаться или быть грязной — но это твоя рука. Ты не можешь допустить саму возможность, что она будет враждебна тебе. Скажем, можешь допустить, что в результате болезни или ранения рука будет нежизнеспособна; даже что ты ее чувствовать не будешь — это можно допустить. Но невозможно представить, что твоя рука, скажем, будет тебя же душить! Твоя рука — тебя! Или, скажем, когда ты стреляешь — она возьмет, и вытащит обойму, или собъет прицел, или выхватит оружие и постарается выстрелить в тебя… Дико, да? Вот и для меня это было дико. Потом я с этой возможностью сжился…

В дверь кто-то негромко постучал, братья повернули головы — в проем просунулась голова Васильченко.

— Не спите еще?… Я пойду уже. Джамшуда проверил, чтоб не угорел — не, нормально все, спит. Пьяный. Это… Олег, я что сказать хотел. Раз уж меня поставили за запасами следить.

— Что?

— Ну, я на кухню отпускаю каждый раз, по раскладке, хотя женщины и ругаются. У них на кухне тоже свой запасец есть, расходный. Но тут — раз уж берете, ставьте меня в известность, чтоб я у себя помечал!

— А че такое?

— В 6-м складе, это что сразу над кухней, так смотрю — весь шоколад кончился! И все сухое молоко! Я-то что, но я ж следить поставлен! Хоть предупрждали бы, что ли…

— Ладно, ладно, Володь, разберемся. Ты иди, иди, отдыхай. Потом все…

— Ага. Ну, с наступившим…

Дверь скрипнула, закрываясь.

Олег вновь повернулся к брату.

— То есть, говоря сухим казенным языком, доверие она утратила. Но. — Он предостерегающе поднял руку, останавливая готового что-то сказать брата, — Я ведь знаю, что ты скажешь. Что если часть тела не просто болит или гниет, но и представляет для тебя опасность — ее ампутируют. Это так. Но! Я не могу и забыть всего хорошего что было. У нас сын. Наш, общий. Почти двадцать лет общей биографии. Я не могу забыть и то, как когда меня прихватывало с сердцем, она меня таскала по врачам, сама договаривалась через знакомых. Как когда… Помнишь девяностые?… Когда я в КПЗ сидел, и светила мне жестокая статья — она мне жрать приносила, и делала, что я говорил, для нейтрализации… того самого… дела. Помогла мне вытащиться оттуда.

— Брателло. Ты слишком строг к себе и слишком снисходителен к ней. Ну, жрать приносила… Так она же жена! И сын у вас тогда маленький был. Куда бы она нах делась с подводной-то лодки? Сам же говоришь — «общая биография»! А когда она почувствовала себя «на свободе» — вот тут и «расправила крылья», тут ты и не нужен стал!

Олег сгорбился, его лица не стало видно. Глухо сказал:

— Свитер мне связала. Красивый… Старалась. Давно, правда. Для меня. Я и этого забыть не могу. — Голос его дрогунул.

— Заботилась обо мне… Ругалась, что за собой не слежу; витамины мне таскала… От своих компаний.

— Заботилась. О себе она заботилась, не о тебе! Что, не так??

Помолчали. Олег глубоко, очень тяжело вздохнул.

— Брателло, ты не досказал. Какой вариант ты видишь?

— Да нереальный он.

— Договаривай.

— Я сказал — разбитую вазу склеивай, не склеивай — она все одно разбитая, как прежде не будет. Нет и смысла тогда. Но можно попытаться сделать, слепить что-то новое, совершенно другое. Пусть не такое красивое, пусть кривоватое — но это будет новое, самостоятельное изделие. К чему это я?… — он потер лоб.

— Я не могу забыть, что мне открылось. Но и хорошего забыть не могу. Она все же не полная сволочь… надеюсь. И общего у нас много. Можно было бы со-су-ществовать. Вместе. Даже как муж и жена. Но! Чтобы она полностью зависела от меня, и «своей» жизни, помимо семьи, не имела…

— Так оно так и есть! Во! Этож так и есть, ты чо?? Она сейчас и так от тебя полностью зависит!

— Ты не понимаешь. Да, сейчас так. Но это — внешнее. Все равно как если мы пеонов в плен берем и на цепь сажаем, — никуда не денутся. Но вообще их только цепь держит, если бы не цепь — сбежали бы. А то и замочили бы нас. Так вот, для нее окружающая «необходимость» — такая же цепь. Необходимость. А это должно бы быть решение. Ее решение. Сознательное. Как бы… Ну, как она сознательно берет, и часть своего «суверенитета» сознательно, навсегда, передает мне…

— Брат… Ты извини, конечно. Ты старший, и соображалка у тебя работает не в пример моей. Но сейчас, мне кажется, ты херню городишь. Несешь полную беспросветную пургу. «Передала суверенитет»… Зачем эти сложности?? Куда она денется-то??