Михаил Гвор - Прорыв выживших. Выжженные земли

Мир упал в Эрлик. Злой дух поглотил его. Вспыхнули и погасли вершины Укока, зазвенела Белуха, глухо и раскатисто отозвались Камза и Медвежий стан. Вселенная вспыхнула, являя свой первозданный ослепительный лик вечного света, и провалилась в глухую тьму. Духи разом открыли пасти, ощерившись на пропавшего в оглушительном рокоте человека, без сожаления кромсая на куски посмевшего вырвать душу мира. Над белоснежными вершинами Таван Богдо Олы полыхало медно-красное зарево, и земля застонала под ногами, содрогаясь от ужаса. Алтай-Ээзи гневался на человека за то, что не принесли ему рыжего быка, а прекрасная От-Эне жгла в небесном аиле можжевельник, чтобы уберечь животных от своей всепоглощающей ярости… Человек, человек! Зачем ты обидел духов? Ради чего разрушил гору и перебил птиц? Духи кричали и стонали, заливая всё вокруг безжалостным огнём, и трясли землю, изнывая от боли и злобы…

Кымзаар сидела у входа в аил, перебирая в руках острые косточки. Горячий ветер трепал полы оленьей куртки. На обвисшей, сморщенной груди, предвещая недоброе, звенели и перестукивались, хохоча, костяной Джутпа и каменный Арба. Старая шаманка шептала, стараясь объять внутренним взором лес и полыхающую в священном огне От-Эне гору. Духи пели песнь крови, обрекая человека на гибель. Почерневшее от старости лицо старухи сморщилось, из закрытых глаз текли крупные слёзы. Она была лишь сосудом ярости духов, в котором плескалась чёрная бездна, вырываясь из-под тяжёлых, опухших век, сворачивая пространство и поглощая окружающие шаманский аил трепещущие и гнувшиеся на жарком ветру строения соплеменников…

— Бабушка, бабушка!..

Кымзаар очнулась. К ней стремглав бежала Патпанак:

— Бабушка, бабушка, что это!!! Алтай-Ээзи плачет! — кричала она, задыхаясь. Едкая гарь набивалась в лёгкие, мешая дышать: оживший ветер гнал раскалённый песок с вершины Тавана, застилая равнину непроглядным покрывалом.

«Духи сжалились надо мной. — подумала старуха. — Они закрыли мне глаза на свою гибель. Но я их слышу!!! Слышу их вой и стенания, слышу, как под землёй ворочаются чёрные камни, как их невесомая кровь закипает от жара внутри горы. Кузнец куёт доспехи последнему шаману…»

Старуха поднялась, и, шатаясь на сильном ветру, вскинула к небесам руки. Сверкнул и погас медный обруч, стягивающий кожу бубна, глухой сильный звук на минуту заставил беснующуюся стихию присмиреть. Недовольно ворча, опала пыль, обнажая обгоревшие стволы и вывороченные глыбы расплавленного камня на вершинах. С обожженного гневом От-Эне неба надвигалась Тьма…

Невысокий сухонький старичок с длинной жиденькой бородкой проскользнул в чайхану, суетливо озираясь, прошмыгнул к дастархану в дальнем углу веранды и вежливо поздоровался с сидящими там аксакалами:

— Ассалам алейкум, уважаемые!

— Ваалейкум, ассалам, Мустафа, — ответил Абдулла, высокий жилистый старик, словно вырубленный из цельного ствола столетней арчи.

Второй аксакал, сидевший на дастархане, молча кивнул.

— Что интересного происходит в мире, Абдулла? Или ты, Вагиз, поделишься свежими новостями?

— Куда ты всегда так торопишься, Мустафа? — ответил Вагиз, — сядь, выпей чаю, посмотри на мир спокойно и с достоинством, присущим старости, а не спеши, словно пылкий юнец.

— Как скажешь, о мудрейший. — пришедший прислушался к совету. Разговор возобновился только после третьей пиалы чая. Начал его всё тот же Мустафа.

— Джигиты нашего баши, пусть пошлет Аллах ему здоровья, — аксакал воровато улыбнулся, — опять ходили воевать Матчу. Ночью вернулись.

— И как? — спросил Абдулла, отставляя пиалу, — опять неудачно?

— Откуда я могу это знать!? Грозный баши не посвящает меня в свои секреты. Но те, кого я видел были злы как тысяча ифритов

— Значит, матчинцы снова оказались удачливее. — тихо промолвил Вагиз. — Баши мог бы уже и понять, что этот орешек ему не по зубам. Как и Пенджикент.

— Пенджикент давно не проверяли на прочность, — сказал Абдулла, — зато неделю назад опять ушли в Проклятое ущелье. Два десятка джигитов, немалая сила… Но они все еще не вернулись

— Вах! — воскликнул Мустафа. — Великий баши зачем отдает джигитов на съедение кутрубам и гулям? Давно известно, что там поселились злые духи!

— Великий баши не верит в злых духов. Говорят, он не верит даже в Аллаха!

— Ты не прав, Абдулла, в Аллаха баши верит. А вот в духов — нет. И зря. В давние времена именно в тех местах великий батыр Рустам бился с грозным Аджахой. И хотя Рустам победил дракона и все драконье войско, но не сумел убить его, а лишь загнал в большую пещеру и запечатал ее волей Аллаха. А теперь, когда неверные гяуры своими бомбами разгневали Аллаха, печати ослабли, и слуги Аджахи выходят наружу. Уже не только кутрубы и гуль-ёвоны вышли из заточения, но и другие дэвы. Сама Кампир, старуха Оджун, вышла на свет и разожгла холодное пламя под сорокоухим котлом…

— Страшные дела творятся в Проклятом ущелье. — вставил Вагиз, — ты прав, Мустафа. Баши зря кормит дэвов своими джигитами. Порождения Иблиса наберут силу и освободят Великого Дракона. Тогда аджахоры обрушаться на мир, а это будет похуже ядерной войны.

— Я вам скажу, уважаемые, — продолжил Мустафа, — Умные люди говорят — не было никакой ядерной войны. Это один из аджахоров вырвался на свободу и обрушил свой гнев на города гяуров. И всей их мощи еле хватило, чтобы справиться лишь с одним оборотнем. Что ты скажешь на это, Шамси? — обратился он к сидевшему на соседнем дастархане старику.

Тот был намного старше остальных, но смотрелся еще крепче. Словно его вырубили из того же дерева, что и Абдуллу, но потом не один год закаляли в ледяной воде горных рек. Старый Шамси зашел в чайхану совсем недавно, опустошил всего один чайник и уже собирался уходить.

— Я скажу, что вы много болтаете языками, как старые бабы на базаре. — желчно произнес он. — Если ты, Мустафа, настолько впал в детство, что снова веришь в сказки про гулей, аджахоров и старуху Кампир, то иди акыном на площадь и пой их под дутар малышне. Это же надо: «ядерной войны не было».

Шамси встал, взвалил на плечо хурджин и твердым шагом направился к выходу. Аксакалы проводили его взглядом.

— Стареет «железный Шамси». - произнес Абдулла, — раньше он не говорил глупостей.

— Ну, так у него за плечами уже больше ста лет. Или меньше? А, Мустафа?

— Кто считает чужие годы, уважаемые… Но Шамси воевал еще с немцами, а после той войны прошло семьдесят два года. И надо сказать, он никогда не верил в дэвов и ифритов.