Алексей Ефимов - Шаг за грань

…Потом он много кричал. Начал кричать не сразу, он был гордым и сильным мальчишкой. И даже когда пришлось ходить под себя – он убеждал себя, что это вынужденно, так бывает и с солдатами. Но шло время (несколько суток прошло), и он начал кричать. И просто так, и плакал, и звал хоть кого-нибудь на помощь. Понадобилось еще время, чтобы понять – никого не осталось. Только он…

…Впервые он заплакал на шестой день, когда не смог больше терпеть ударов капель по лицу. Он плакал и кричал, чтобы перестали его поливать водой. Потом испугался, что сходит с ума. Тогда он еще этого боялся…

…Уже больше недели он молчал. Он ослаб и ничего не хотел уже, ни во что не верил и почти ни о чем не думал. Сначала он заставлял себя читать стихи, решать задачки по математике, просто-напросто мечтать о чем-то. Но в конце концов и это не смог делать. Сперва он еще вяло испугался этого понимания, а потом подумал – а зачем? Зачем все вообще?

Оставалось лежать, ждать и глотать теплую воду, настоянную на пластмассе.

Мальчик не помнил, как его зовут (его звали Тошка, Антон). Не помнил, сколько ему лет (ему было двенадцать).

Ничего не знал и не помнил.

Это не имело значения.

– Живых тут нет.

Высокий угрюмый мужчина в форме старшины Флота соскочил с обломка стены и щелкнул выключателем пеленгатора.

– Гонять шаттл, чтобы увидеть это… – буркнул он и сплюнул. – Местные что, не могли обследовать?

– Не ворчите, – вздохнул, подходя от небольшой машины – простенького багги, – офицер, молодой и усталый. – Тут редкое население, соседи поселка за несколько сот километров… Им добираться трудней, чем нам с орбиты.

Голоса обоих были достаточно спокойными, хотя они находились фактически посреди кладбища. Может быть, потому они и говорили спокойно, чтобы не сорваться. Их группа уходила к шаттлу последней, потому что лейтенант еще не привык к такому и заставлял своих людей снова и снова обшаривать сектор. Они не возражали – по большому счету, кто из них привык к зрелищу убитых? Не погибших, а именно убитых? Убитых гражданских, детей и женщин? К зрелищу разрушенных не стихией, а злой разумной волей домов? Но у всего бывает предел. Было ясно, что в руинах поселка нет никого живого.

– Зачем они сделали это?.. – бормотал офицер, еще раз – сам не понимая, к чему – карабкаясь на груду мусора справа. – Сельхозкоммуна… я сам в такой рос. Что тут, ракеты производили, что ли? Жили люди, хорошо жили, растили хлеб, скот, детей… Праздновали, свадьбы играли… Ну зачем?!

– Зачем они вообще на нас напали-то… – Старшина уже вставал на подножку багги, когда услышал крик офицера.

Это был крик ужаса, но земляне наяву так не кричат, так кричат только во сне, когда не контролируют себя.

В три прыжка старшина, выхватывая пистолет, взлетел на курган, когда-то бывший домом, – туда, где сидел, вытянув вперед руку, лейтенант. Он был похож на испуганного мальчишку, и рука, и губы тряслись.

– Там… – выдохнул он. – Там…

Старшина посмотрел себе под ноги и чуть вперед – туда, куда указывала рука офицера.

И обмер.

Из какой-то дикой рамы на него глядело детское лицо.

Живое…

…Когда они, спеша и отталкивая друг друга, откопали, вытянули мальчика из-под развалин, поддомкратив вручную кусок стены, то ужаснулись еще больше. Смотреть на мальчишку – грязный скелет, обтянутый кожей, противоестественные гигантские серые с золотом глаза на дико одутловатом, белесом и гладком лице, в которых не было и проблеска мысли – было невыносимо. Старшина зарыдал – тяжело, проталкивая всхлипы, как корявые куски разорванной стали через узкую дыру. Лейтенант пытался задавать мальчику какие-то вопросы, но их смысл тонул в этом сером с золотом безумии глаз, в их пустоте. И когда офицер положил ребенка на одеяло, расстеленное на сиденье багги, и достал шприц-пистолет, то замер в ступоре, не видя, куда можно приложить присоску – кожа облегала кости, как тонкая перчатка руку. Поверить в то, что мальчик жив, было невозможно.

Но мальчик был жив. Он дышал. И было видно, как под кожей на груди за ребрами бьется сердце.

– Семнадцать килограммов, – сказал врач. – Он весит семнадцать килограммов. А должен не меньше пятидесяти. Семнадцать килограммов – и живой.

Капитан осунулся и побелел – космический загар отхлынул с его лица, как темная вода. В лазарете линкора – точнее, в кабинете главного врача – они сидели вдвоем, хотя коридор был забит людьми, не уходившими оттуда с момента, когда спасенного внесли в лазарет.

– Сколько он голодал? – хрипло спросил капитан.

Врач пожал плечами против всей субординации:

– Я не знаю. Недели три. Может, даже месяц… Атрофия конечностей, пролежни, паралич… Мозг почти не работает, фактически только безусловные рефлексы остались. Конечно, все это можно вылечить… я имею в виду его тело. Мозг – не знаю. Но приложу все усилия.

– Кто он? – капитану было легче говорить отрывисто.

– Ничего не обнаружили. Разгрести завалы, конечно, тогда… но чем? Послали же искать живых… Проверим по банкам ДНК. Может быть, найдем отца или братьев, если они воюют… остальные погибли в доме. Это точно. Позже можно будет обратиться к генерал-губернатору планеты, когда у них дойдут руки до раскопок… Денис Ярославович, если можно, уберите этот митинг из коридора. Ни кровь, ни костный мозг, ни руки-ноги не нужны, а волногенный контакт невозможен, они же не родственники ему. Но я все-таки дворянин… – врач чуть свел брови. – И я сделаю, что смогу.

– Мы с вами… – капитан встал и сделался выше и прямей, чем был, – и без того высокий и прямой.

Именем Огня, брат. Помни.

Во имя Огня, брат… —

поднялся и врач.

И – уже вслух – добавил:

– Я помню.

Помещение было чужим. Оно напоминало космические корабли, как в кино или в журналах. И в то же время было похоже на привычный поселковый фельдшпункт. Он в больнице? Что случилось? Что могло-то случиться – они собирались ехать с…

…Воспоминание вонзилось в мозг, как раскаленная игла: всего на миг, но со страшной болью. Мальчик не мог застонать – он был слишком слаб для этого, – но приборы чутко показали изменение его состояния, и лицо, возникшее над ним на фоне белого потолка, было участливым и добрым, хотя, пожалуй, и мало приспособленным к этому.

– Очнулся, – сказал человек… врач? – Хорошо. Молодчина. Имя свое помнишь, можешь назвать?

– Меня зовут Антон, – пошевелились губы. – Где я?

– На линкоре «Белая Русь», – сказал врач негромко.

– Я жив?

– Ты жив.

– Хорошо, – мальчик удовлетворенно захлопнул ресницы и вздохнул, засыпая по-настоящему.

Он спал и не знал о празднике, спонтанно воцарившемся по всему кораблю…