Иар Эльтеррус - Иной смысл

На горле сжались ледяные пальцы ужаса. Ужаса — и понимания. На сей раз — полного, настоящего понимания.

Жить. Летать. Мечтать. Верить. Творить. Желать. Дышать.

Скольких он лишил этого? Скольким оборвал крылья, скольких предал жуткой смерти просто так, себе в угоду, для собственного удовольствия? Как вообще можно было получать удовольствие от такого? Как можно наслаждаться жуткой предсмертной болью безжалостно замученной женщины? Как?!

И какое он имеет право после всего этого — летать, дышать, желать, жить?

Правильно, никакого.

Что-то внутри него протестовало, но Коста не обращал на это внимания. Оправданий нет и быть не может. Права на жизнь — тоже нет и тоже не может быть. Пусть страшно, пусть больно — но он жил все эти годы, украденные у несчастных жертв.

Но больше он жить — права не имеет.

Перевернуться в воздухе головой вниз, сложить за спиной ставшие бесполезными крылья, что оплачены чужой кровью и мукой. Высота чудовищна — не выживет даже он.

Скорость выше с каждой секундой. Кара все ближе. Пока жив — дышишь, пусть и не хочешь, пока жив — имеешь шансы, хоть ими и не пользуешься, пока жив — можешь искупить, даже если в прощении не нуждаешься.

А он не имел права на то, чтобы заслужить прощение.

Земля приближалась быстрее, чем когда-либо.

Коста закрыл глаза, мысленно улыбаясь.

Его спасли инстинкты. Подавленное и запрещенное самому себе многие годы назад вновь обрело Силу, когда прозвучало безразличное, констатирующее: «Ты свободен». Он хотел жить слишком сильно, сильнее, чем когда-либо, — потому и решился убить себя, потому и не смог.

В сотне метров от земли закричал, развернул крылья, сопротивляясь неминуемому, почти что весь обратился в эти крылья — единственное, что могло спасти. Сопротивление воздуха рвало суставы, рвало сухожилия, выдирало широкие маховые перья едва ли не с мясом.

Но все-таки он смог. За мгновение до соприкосновения с землей изменил структуру крыльев, сгруппировался, почти что полностью заворачиваясь в кокон стальных перьев.

Страшный, несмотря на все предпринятое, удар выбил воздух из легких, заставил подавиться собственным криком. Коста покатился по бугристому, заледенелому склону, внутренним слухом он разбирал за сумасшедшим грохотом сердца хруст ломающихся костей и треск разрываемых мышц, но заставлял себя сосредоточиться лишь на одном — не размыкать крыльев.

Последний раз ударившись всем телом об осколок гранита, Крылатый понял, что безумное падение прекратилось — и он жив. Набрав полную грудь воздуха, Коста на несколько секунд задержал дыхание, потом резко выдохнул, одновременно раскидывая крылья и вытягиваясь.

Острая боль пронзила все тело, от кончиков пальцев рук и ног и до кромок перьев, которые теоретически не должны были чувствовать ровным счетом ничего. По подбородку потекла кровь, а по вискам — слезы, и их не удалось сдержать.

Так больно — физически — ему не было со дня трансформации.

Небо на закате окрасилось алым и вскоре погасло — зимний закат короток и редко ярок.

Боль понемногу отступала — Коста почти видел, как повышается до предельной границы количество эндорфинов, как запускаются механизмы регенерации, ускоренной до недостижимого уровня. Теперь нужно было поторопиться.

Левая рука уцелела, зато плечо правой было раздроблено — оно пострадало больше, чем что-либо еще. Придется обойтись одной рукой.

Превозмогая вспыхивающую при каждом движении жгучим пламенем боль, Коста сел, упираясь в землю крылом. С трудом дотянулся до ноги, положил пальцы на согнутую в том месте, где суставов просто не могло быть, голень, резко дернул, ставя на место.

Крик сорвался, застряв в горле. Перед глазами потемнело.

Но буквально через минуту он уже тянулся к следующему перелому…

Умная и чертовски сложная машина, в которую Закон превратил его тело, могла очень и очень многое. Например, сложить из кое-как поставленных на место осколков плеча — здоровые, без следов дробления, кость и суставы. Но вправлять переломы — не умела. Если бы Крылатый оставил ногу переломанной под углом в сорок градусов — она могла бы так и срастись. Как-то раз ему даже пришлось потом заново ломать самому себе кости.

Когда Коста закончил, тонкий серп растущей луны поднялся высоко над горизонтом. Крылатый поднялся на ноги, осторожно, медленно расправил крылья, вытянул руки, проверяя, все ли в порядке. Его все еще слегка мутило, в животе сворачивалась тугим клубком отложенная боль — но это все уже не имело особого значения. Он мог летать и сражаться, а все ушибы и царапины, отбитые внутренние органы и прочие менее значительные повреждения вполне могут подождать до ночи, когда он ляжет спать и восстанавливаться. Но что это вообще было?

Коста глубоко вдохнул, медленно выдохнул, снова вдохнул. Опустился на смерзшийся снег, скрестил ноги, закрыл глаза, погружаясь в полумедитативное состояние. Здесь не было места эмоциям и желаниям, разум легко отбрасывал привнесенное, и оставалась лишь самая суть. Четко и коротко формулируя вопросы, Крылатый достаточно легко получал от себя такие же четкие и короткие ответы.

«Я хотел умереть? Нет. Я хочу жить? Да. Я пытался убить себя? Да. Почему я пытался убить себя? Потому, что считал себя не вправе жить. Сейчас считаю себя не вправе жить? Нет. Утром я считал себя не вправе жить? Нет. Я узнал что-то, что заставило меня так считать? Нет. Тогда почему я вдруг так решил?

Потому что кто-то захотел, чтобы я так решил».

По бледным губам скользнула тень злой улыбки. Что ж, хорошо. Недолго можно поиграть и по чужим правилам. Но вначале надо узнать ответ на еще один вопрос…

Коста сосредоточился на секундах падения, заставляя себя вспомнить и заново пережить эмоции, испытанные за этот краткий промежуток времени.

Сначала была боль, ненависть и отвращение к себе. Мгновенное принятие решения — и ни с чем не сравнимое облегчение от понимания: сейчас все это закончится. Свободное падение, приближающаяся с пугающей скоростью земля — и… Вот оно!

Полоснувшая по нервам угроза. Сигнал страшной, смертельной опасности — и не в падении дело, нет, не в падении, здесь что-то другое… кто-то другой! Вмешательство? Нет, вмешательство было раньше, и Коста его не заметил, проморгал и едва не поплатился жизнью. Но если не понимание того, что решение было принято не им — то что?

Неуловимый, слишком быстро проскользнувший образ. Знакомый, но старательно забытый. Разметавшиеся по подушке темные волосы, огромные серые глаза, в которых ни тени страха, только спокойное тепло и… что-то еще, чему Коста не знал имени. Припухшие от поцелуев — его поцелуев! — губы, на которых играет счастливая, хоть и усталая улыбка. Тонкие пальчики, расправляющие смятые белые перья, радостный негромкий смех, осторожные объятия.