Аркадий Пасман - Слабосильный брат мой... Неразумный брат мой...

Тогда он, шестилетний щенок, а точнее «белый волчонок», вернулся домой, с ног до головы перемазанный в песке и глине, но распираемый гордостью — он и двое его приятелей, тоже «волчат», рассеяли и обратили в бегство с пляжа целую толпу (человек десять!) головастиков из местного лицея I ступени. Конечно, им и самим досталось (Эми потрогал набухшую шишку на лбу), но зато Воспитатель сказал, что из них получатся настоящие «Белые Волки», а Эми похвалил: «Молодец!».

Мальчик старательно отряхнул комбинезончик, пригладил растрепанные волосы так, чтобы прикрыть шишку, и поднявшись по широкой лестнице, вошел в распахнутую дверь дома. Тихонько проскользнув в квартиру, он вдруг ощутил незнакомый запах и с любопытством завертел головой, пытаясь понять, чем же это пахнет. Потом, на долгие годы этот запах — запах мази для армейских ботинок, станет для Эми знакомым и привычным, а трижды в день размазывать самым тщательным образом густую жирную пасту из тюбика по сияющей поверхности шнурованных голенищ будет для него так же необходимо, как чистить зубы или двести раз отжиматься от пола перед сном.

В комнате у распахнутого окна, за которым, докуда хватало глаз, расстилалась безбрежная гладь моря, стояла мать Эми. Она глядела в окно и не оглянулась даже тогда, когда хлопнула входная дверь; очевидно, сердилась на сына за опоздание. Он немного посопел носом и уже совсем было собрался зареветь, как вдруг заметил на стуле у кровати аккуратно сложенную форму кадета Национальной Школы. Под стулом стояли высокие ботинки, распространявшие восхитительный военный запах.

Завизжав от восторга, мальчуган кинулся к стулу, лихорадочно дергая заевшую как на зло застежку комбинезона.

— Эми! — мама повернулась от окна и посмотрела на него большими сухими глазами. — Успокойся, сядь.

— Но ма, я хочу померить! — заканючил он.

— Сядь, сынок, — повторила она настойчиво, и Эми присел на стул, дрожа от нетерпения и украдкой поглаживая форму ладошкой. Мать подошла к нему и, опустив руку, погладила всклокоченную голову сына. Ее тонкие пальцы нежно коснулись царапин и синяка на лбу, их прохладное прикосновение уняло боль и жар разгоряченного лица.

— Эми, — медленно и задумчиво заговорила она, — с завтрашнего дня ты будешь учиться в школе, у тебя начинается новая жизнь. Будет нелегко, очень нелегко, но ты должен стараться, чтобы стать настоящим солдатом, доблестным защитником Родины… — мать судорожно вздохнула и с ненавистью на черное ухо Службы Патриотического Контроля, зиявшее в углу над столом. Она вновь погладила сына по голове и сдавленно добавила:

— А я буду приходить к тебе, часто, очень часто…

Эми слушал непонятные мамины слова и мечтал, чтобы поскорее наступило утро…

На следующий день, едва проглотив завтрак, он вместе со стайкой таких же новичков, одетых в необмятые еще мундирчики и громоздкие стучащие ботинки, выскочил из дома и бросился к нетерпеливо гудевшему на автостраде черно-желтому армейскому школьному автобусу. Отбежав шагов на двадцать, он оглянулся, чтобы помахать матери рукой. Она помахала ему вслед, попытавшись улыбнуться окаменевшим лицом…

Эми отхлебнул глоток остывшего кофе и продолжал вспоминать.

В Школе ему поначалу пришлось трудно, пожалуй, потрудней, чем большинству из его новых товарищей, и часто, после отбоя, накрывшись с головой тонким колючим одеялом, он тихонько плакал, вспоминая нежный голос и ласковые руки мамы. Но постепенно длинная вереница однообразных дней, до отказа наполненных утомительными физическими упражнениями и зубрежкой, выветрила из его детской памяти острый запах водорослей, выброшенных на берег штормом, восхитительный кисло-сладкий вкус хрустящих белых корешков какой-то травы, которые они выкапывали на долгих прогулках по песчаным дюнам, дробный стук летнего дождя по днищам перевернутых лодок, под которыми так здорово и так страшно было прятаться во время грозы… Все реже он вспоминал и мать. Первое время она приезжала довольно часто, в дни разрешенных свиданий и в другие дни, просто, чтобы посмотреть сквозь высокий решетчатый забор, как ее сын марширует по чугунным плиткам плаца, старательно вытягивая тонкую шею и звонко цокая подковками ботинок; потом все реже и реже и, наконец, после того, как Комбинат, на котором она работала, перевели на один из островов Оловянного архипелага, визиты совсем прекратились.

Стыдно сказать, но тогда Эми был даже рад этому. В тот последний ее приезд он как раз был дневальным и не мог выйти из казармы. Стоя на посту у визофона, он сквозь приоткрытую дверь видел, как она торопливо ходила мимо стальной решетки забора, напряженно вглядываясь внутрь. Потом остановилась и спросила о чем-то у шатающихся группой по двору кадетов. Эми видел, как вперед выступил здоровенный рыжий детина из седьмой роты по кличке Губошлеп и что-то ей ответил. Слов не было слышно, но, судя по непристойному жесту, который их сопровождал и по бешеному хохоту двух его неразлучных приятелей Гута и Могута, это было что-то мерзкое. Мать вздрогнула, как от удара, и, повернувшись, медленно пошла прочь, провожаемая выкриками прильнувших к забору кадетов.

Эми не смотрел ей вслед. Ему почему-то стало стыдно и неприятно, захотелось, чтобы все поскорее кончилось, чтобы она ушла, ушла, совсем… Но после вечерней поверки, когда Элфос в умывальной наводил глянец на свою обувь, к нему подошел ухмыляющийся Губошлеп и, нагло глядя выкаченными глазами, сказал:

— Слышь, ты, тут твоя мамаша приходила, своего сыночка искала, видать, хотела тебе сиську дать, так вот я ей и говорю… — он не успел закончить фразы, так как сверкающий никелем кастет, мгновенно выхваченный Эми из кармана, врезался ему прямо в разинутый слюнявый рот. Захлебнувшись кровью, кадет повалился навзничь и, стукнувшись головой о писсуар, затих в углу.

Гут и Могут молча бросились на Элфоса, но он защищался и наносил удары с такой бешеной яростью, что, напуганные, они покинули поле боя. Эми умылся, посмотрел в зеркало на свое разбитое лицо и быстро опухающие губы, ощупал языком во рту острые обломки зубов и вдруг заплакал навзрыд, во весь голос, как в детстве…

История эта наделала много шума. Губошлеп почти два месяца провалялся в медчасти и потом долго еще ходил с пластиковой шиной на сломанной челюсти, а Элфоса вызывали в Совет Наставников и к самому Начальнику Школы. Дело пахло как минимум исключением «при нежелательных обстоятельствах», но, к удивлению Эми, все обошлось. Как он потом узнал, Инспектор, к которому попало на разбор его дело, прочитав бумаги, долго смеялся, а потом сказал Начальнику: «А шустрый малый этот Элфос! Дрался один против троих и всех троих уделал! Вот такие парни нам и нужны. Всыпьте ему как следует и пусть учится дальше». Кроме того, немалую роль сыграло и то обстоятельство, что Эми уже тогда был лучшим крайним нападающим в первенстве Национальных Школ, да и вообще, никому особо не хотелось выносить сор из избы. Так что, отсидев две недели в карцере и вставив четыре выбитых зуба, Элфос вернулся в свою роту, встретившую его как героя. Школа еще долго гудела, обсуждая эту историю, но тут вскоре произошло новое событие, заставившее позабыть драку, — рапорт.