Al1618 - Чужой среди своих. Чужой среди своих

— Они пришли около двенадцати, — голос звучит виновато, хотя уж сидящему напротив человеку винить себя не в чем, — тихо вырезали две крайние к лесу палатки, а потом…

Собеседник не отрывает взгляда от стакана, который непрерывно крутит в руках, будто на дне его пытается разглядеть происходившее.

— Знаешь, мне казалось, что я все знаю о ранах и могу спокойно относится к тому, что вижу… Я видел, что могут сделать с человеческим телом зубы и когти зверя, но скажу честно — с тем, что оставляют человеческие зубы… не сравнить. Тех, кто успел проникнуть в соседние палатки, просто разорвали в клочья. Сами раненые — охрана даже добежать не успела.

— Ну так, жить захочешь…

— Это да, стремящийся выжить человек — страшнее любого зверя. Сказал бы мне кто раньше, что человека можно пробить насквозь обычным костылем… — и нервно вздрогнув, пытаясь отогнать не слишком приятные воспоминания, он снова потянулся за бутылкой.

— Вот и вспомни, что видел, когда захочется сказать, что подвешивать под крылья баки с изопропиловым спиртом — это чудовищно и бесчеловечно.

Не зря ли я так с ним? Вон человек разом протрезвел, а уж от ужаса, отразившегося в глазах, у самого мурашки по коже, но деваться некуда и через пару секунд переглядок главврач берет себя в руки и утвердительно кивает.

Вот за что люблю врачей, так это профессионализм! У меня б в такой ситуации горлышко бы по краю стучало и руки со стаканом тряслись. А тут и налито с прецизионной точностью, и до рта донес, не расплескав, а уж хлебнуть полстакана чистого спирта залпом — тут с медиками только адмиралы потягаться могут. Это оказалось последней каплей, и мой собеседник уронил голову на стол, отрубившись теперь надолго. Нормальный такой ход для решения этических коллизий, опробованный не одной сотней поколений.

Правда налил он только себе, но мы не обидчивые, а об том, кто кому потом руки не подаст — потом и думать будем. Если это «потом» когда-нибудь настанет.

На проходе, совершенно бесшумно, нарисовалась парочка дюжих санитаров — они тут что — специально ждали, пока начальство угомонится, или у них чутье такое? Споро накинув лямки мягких носилок, при этом совершенно не потревожив спящего, они легко подняли расслабившееся тело и бережно понесли к выходу. Ну и здоровые бугаи, совсем немаленький доктор у них никаких видимых усилий не вызывал, кондиции для морской пехоты… или санитаров в психушке.

Не исключено, что так оно и есть.

— Привет!

Все мысли разом вылетели из головы, и тело само ухватило бутылку — мне до координации хирурга далеко, и стол я точно переверну. Но порыв рвануться и обнять прошел почти мгновенно, так и замер в неловкой позиции, едва пристав. Второй раз за сегодняшнюю ночь я не узнал знакомого человека, и причиной тому была явно не скудность освещения.

И ведь толком сказать не могу, с чего вдруг знакомая и родная вдруг показалась совсем чужой, ведь и голос, и фигура, и лицо — все было знакомо и ничуть не изменилось! Леночка, видимо тоже поняв мою неуверенность, только грустно улыбнулась и сделала шаг вперед.

И только глядя как она легко идет к столу, я понял что изменилось. Прошедшее с нашего расставания время и произошедшие события не оставили следов на теле, но сильно изменили душу. Это совершенно четко читалось в пластике движений, во взгляде.

Прежняя Леночка смотрела на мир удивленно распахнутыми глазами и была совершенно беспомощна перед ним, ее постоянная неуверенность в суждениях и действиях проистекала в первую очередь из опасения кого-либо невольно (про «вольно» и говорить нечего), обидеть. Чем она сама вызывала неодолимое желание укрыть и защитить. Теперь же в каждом движении чувствовалась непоколебимая уверенность и готовность — этот человек четко понимал границы собственных сил и был готов действовать исходя из них.

Да и взгляд… Нет он ни в коей мере не был «мертвым», или остановившимся, скорее добрым, но вот глубина спокойствия, в нем отраженная, мне не нравилась категорически — в этом океане утонут любые чувства. Взгляд человека, увидевшего мир без прикрас и иллюзий, и принявшего его таким, каков он есть. И себя в нем.

Оставалось только понять — есть ли мне место в ее новом мире, и осталось ли в новой Леночке хоть что-то от той, которую я любил. Впрочем, долго терзаться ожиданием не пришлось — подойдя к столу, мое Солнце ухватила стакан, который успела на треть наполнить ставшая совершенно самостоятельной моя левая рука, и снова грустно улыбнувшись: «Сегодня что-то все пытаются меня споить», — выпила его мелкими глоточками как обычную воду. «Но что-то не получается», — продолжила моя прелесть, занюхав термоядерное пойло рукавом: «Спасибо, наверно все же это мне было надо», — после чего совершенно спокойно начала рассказывать. А я только сидел и смотрел в такие знакомы глаза, на дне которых нет-нет, да мелькали тени произошедшего, и истово надеялся, что не все потеряно.

«Операции сегодня закончились довольно поздно», — в голосе не слышно «забубенности» — как бывает, когда одна история рассказывается в сотый раз — или сомнений. Видимо сейчас, рассказывая, она заново переживает события:

«… руку ампутировали. Девочка, десять лет — водитель не удержал дистанцию и ударил кузов впереди идущей машины, она возле заднего борта была и выпала прямо под колеса… раздробление локтевого сустава и открытый перелом. Сутки тянули, но дальше ждать было некуда — хоть и жалко, но тут все равно нет возможностей, чтобы то, во что превратили ручку колеса грузовика, назад собрать», — показалось, или в глазах мелькнула тень?

«… отдали мне. А куда я с ним? В обычной больнице надо было б в крематорий топать, а тут… Взяла маленькую лопатку, ручку, да и потопала…», — на губах промелькнула легкая усмешка, но глаза выражения не поменяли, — «даже халат стянуть забыла, потом спохватилась, что в белом землю копать собралась, а потом рукой махнула — ну какой он белый после двенадцатичасовой смены?». Леночка смотрит на свои руки и наверно представляет, как держа в этих ладошках черенок и ампутированную конечность, храбро пробирается на окраину лагеря. Храбрость эта проистекала не из четкого понимания опасности, а из ее обычной мечтательности и неспособности представить отрицательные последствия. Вон она и сама улыбается, вспоминая какой была.

«… дошла до крайних палаток, миновав стоявшего возле входа часового — периметр-периметром, но тут край лагеря, и звери вполне могли от запаха крови и голову потерять…», — легкая пауза и на лбу появляются «задумчивые» морщинки, — «не знаю, что заставило меня оглянуться… Наверно по тому, что уже со всеми успела перезнакомиться, а этот был явно незнакомый, еще подумала — «какой здоровый», в нем не меньше метр девяносто… было». Леночка знакомым до боли жестом потерла запястье большим пальцем: «И ведь не просто глазом скосила, а специально в сторону приняла, чтобы под капюшон дождевика заглянуть. Ну да… сеяло таким мелким, а я даже без плаща понеслась, так спешила. Вот и стою как дура в пяти метрах от него и пялюсь, пытаясь вспомнить, как я такого проглядеть могла. А он на меня тоже смотрит и улыбается так…», — а теперь пальцы в замок сцепила. Волнуется? Скорее недоумевает.