Тимофей Калашников - Изнанка мира

Геннадий Андреевич поднял глаза и обвел взглядом кабинет, ставший за прошедшие годы таким родным. Ничего ненужного или роскошного, никаких излишеств, но каждый предмет хорош и функционален. Москвин втайне очень гордился, что интерьер узнаваем для любого, кто хоть мельком видел картину, на которой изображен был Владимир Ильич за работой в своем кабинете в Кремле. Стол с врезкой зеленого сукна (небольшой, но с многочисленными удобными ящичками для документов); серебряные подсвечники (бывало, электричество отключалось в самый разгар рабочего дня) и металлическая лампа с абажуром зеленого стекла (не врут медики, зеленый цвет, и правда, успокаивал глаза); три шкафа под потолок, заполненные книгами по истории Партии, но и не только (немалое богатство по нынешним временам); кожаные диваны вокруг длинного стола для заседаний, покрытого красной скатертью. Вот разве что пальма никак не желала расти при электрическом освещении… Можно было, конечно, заказать сталкерам искусственную, но не хотелось явных суррогатов. Со стены одобрительно смотрели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и последнего лидера коммунистов — Зюганова. Мало того что это был тезка, так окружающие говорили, что и внешне генсеки очень похожи: те же крупные, крестьянские, словно рубленные топором черты лица, тот же упорный, целеустремленный взгляд…

Обреченного однопартийца он так и не одарил своим вниманием, зато задержался на пустующем месте, где обычно сидел приезжавший на совещания Анатолий Лыков, надежный, проверенный соратник.

«Что же ты, дорогой Анатолий Тимофеевич, так не вовремя оголил вверенный тебе северный фронт? Почитай, с самого начала стояли плечо к плечу, и вот, на тебе…» С осиротевшей Сталинской, да и с других станций севера Красной ветки приходили самые противоречивые сигналы о судьбе партийного лидера. Кроме того, долетали слухи о непозволительной для любого идейного коммуниста грызне за власть, о новоявленных претендентах на неожиданно опустевшее место и прочей подковерной непотребщине, творимой в условиях безвластия.

«Толя, Толя… Что ж ты не приехал вовремя, не обсудил все, как полагается? Неужто не нашли бы сообща выход из положения… А теперь-то время упущено. Жаль, достойный был человек, способный…»

Чрезвычайное совещание, собственно, как раз и созывалось, чтобы разобраться в идиотской ситуации на севере ветки и положить конец разброду в стройных красных рядах. Но пока представители Сталинской по каким-то неведомым причинам на заседание опаздывали (для их же блага причины для такого поведения должны быть более чем убедительные). Вот и приходилось генсеку скучать, выслушивая оправдания проворовавшихся идиотов…

Геннадий Андреевич вздохнул. Негромко, но докладчик тут же осекся и уставился на вождя, быстро хлопая заплывшими от обжорства свинячьими глазками.

— Извините, товарищ Москвин, вы что-то сказали?

Москвин и впрямь хотел сказать одно слово — короткое, но понятное всем, в том числе охране. «Берилаг!» — и неудачливого агрария тут же взяли бы под белы рученьки, да вывели в известном северо-восточном направлении. Распоряжениям предводителя подземной революции не требовалась поддержка ни закона, ни следствия, ни приговора суда, ни обвинительного заключения, ни иных пережитков прежней бюрократической системы. Слово Москвина вступало в силу немедленно и обжалованию не подлежало. Однако на этот раз слово произнесено не было — Геннадия Андреевича бесцеремонно перебил грохот, произведенный распахнувшейся дверью.

Так сюда никто и никогда не входил. Осторожный, деликатный стук секретаря Вари, быстрый и четкий доклад о визитере и его деле, затем дверь так же деликатно и совершенно бесшумно закрывалась: либо перед лицом нежданного гостя, либо за спиной своевременного и нужного товарища, в зависимости от ответа хозяина — таков был заведенный давным-давно порядок.

Молодого лейтенанта, внезапно и без приглашения возникшего на пороге кабинета, Москвин не знал, а значит, и не ждал. Двое дюжих красноармейцев из охраны, ворвавшиеся вслед за нарушителем, пытались этот порядок восстановить и скрутить дерзкого военного, однако ловкий лейтенант умело отбивался от сильных, но гораздо менее проворных стражей.

— Товарищ Москвин! — младший офицер тяжело дышал, но запыхался он явно не от этой короткой потасовки, никак не желающей переходить в полноценную драку — Государственная измена!

Охранники выдавливали его из кабинета к дверному проему. Лейтенант отчаянно отбивался, однако совладать сразу с двумя бойцами не мог и потому отступал шаг за шагом. В кабинете кроме Москвина находились еще восемь человек, но все они, трусливо вжав головы в плечи, пригнулись к столу.

— Выслушайте меня! На Сталинской восстание, вот-вот случится переворот! — незваный гость уклонился от подсечки, проведенной одним из нападавших, и в последний момент ушел от удара в челюсть. Сам он только защищался, не пытаясь ответить противникам. — Предательство…

На выручку охране неожиданно пришел (кто бы мог подумать?) блеявший несколько минут назад опальный аграрий. С грацией раскормленной свиноматки он заехал своей маленькой, пухлой рулькой под колено лейтенанту. Тот, не ожидавший коварного нападения со спины, рухнул наземь, и в ту же секунду оказался погребенным под целой грудой тел — на помощь караульным наконец пришла не особо расторопная подмога со станции.

Начальнику охраны предстоял очень неприятный разговор со своим высокопоставленным шефом, но пока генсек с искренним интересом разглядывал, как разъяренные бойцы пинают скрючившегося на земле нарушителя. Били его молча, сосредоточенно, со знанием дела.

Геннадий Андреевич настолько увлекся созерцанием притягательно-жестокого действа, что когда прямо перед ним возникла девушка, вся укутанная в черные одежды, он испуганно вскрикнул, каким-то чудом сдержавшись от позорных визгливых интонаций, и так резко откинулся в кресле, что едва не вылетел из него.

— Твою мать! — выдохнул Москвин, жадно хватая губами воздух. — Ты кто?!

— Товарищ Москвин, я Лыкова, дочь Анатолия Тимофеевича! — девушка грациозно обогнула письменный стол и припала лицом к его руке. — Геннадий Андреевич! Ради отца, вашего верного товарища, умоляю — спасите! — она горячо, почти страстно (или ему показалось?) шептала. — За мной гонятся! Наемники! С Ганзы!

— Прекратить! — генсек взял себя в руки, в голосе его привычно зазвенел металл. — Всем прекратить!

Команда предназначалась разбушевавшейся охране, дочери же Лыкова досталась успокаивающая улыбка:

— Ирина, кажется? Я ничего не путаю?

Девушка, польщенная тем, что сам Генеральный секретарь Партии помнит ее имя, зарделась.