Андрей Левицкий - Путь одиночки

Скрипнули петли, и он очутился за воротами, где царило такое же запустение. Дозорный пункт – выкрашенный темно-зеленым "скворечник" на сваях – притаился между елями.

– Стоять! – проорали оттуда. – Кто такие? Куда направляемся?

Будка была сварена из толстых листов железа. Из бойницы торчал автоматный ствол.

– Ты чё, бро, Момента не признал? По делу, к Назару.

– С тобой кто? Первый раз его вижу.

– Все мы когда-то попадаем сюда в первый раз, – философски заметил Момент. – Вишь, как чувак угваздался – в трясину угодил.

– Любитель, мля, – проворчали в будке. – Ладно, проходите.

Момент в ответ любезно оскалился и танцующей походкой направился вперед. Данила пошел за ним. Так сразу и не скажешь, что тут была асфальтовая дорога, даже молодые березки укоренились. Корни пробили асфальт, в трещинах буйствовали трава и молодая поросль деревьев. Еще с десяток лет – и зарастет народная тропа к известному всеми контрабандисту, перекупщику и барыге Назару Цыбулько.

Запахло дымом. Данила инстинктивно напряг плечи: между лопатками ощущался прицел внимательных глаз.

Не первый день Данила бродит по Сектору, уже привык к духу запустения и едва заметному, кисловатому запаху ржавчины, витающему в подобных местах. Но раньше он был вне жизни Сектора, наблюдал ее со стороны и пытался контролировать, сейчас же с глаз будто сорвали повязку и он взглянул на Сектор и его обитателей по-другому, прикоснулся к их быту, ощутил себя пришедшим в этом мир чужаком, которому предстоит заново научиться жить.

Вот кладбище "Уралов" и "ГАЗов", просевших на спущенных шинах. Прохудились кабины, помутнели стекла. Из-под некоторых машин проросли деревца и заключили железные туши в объятия, приподняли, сплюснули с боков.

Слева белели то ли ангары, то ли бараки с обвалившейся штукатуркой, тянули к небу гнутую, изъеденную ржавчиной арматуру. Ни признака жизни, Данила даже засомневался, что поблизости кто-то обитает, но вскоре услышал голоса. Кто-то вроде бы пел, бренчала гитара. Потом она смолкла, раздался взрыв хохота.

Миновали кладбище машин и ржавые контейнеры для крылатых ракет, обогнули развалившийся барак и очутились на очищенном от деревьев и листьев асфальтовом пятачке. По периметру стояли целехонькие КУНГи, "кузовы унифицированного габарита", снятые с приговоренных к смерти машин. В некоторых жили – из труб валил дымок. Впереди располагалось более или менее целое двухэтажное здание с жестяной крышей, разрисованное граффити. В правом крыле уцелели стекла, левое чернело провалами окон. Первый этаж напоминал ангар: пара железных ворот, окна – узкие прямоугольники.

Чем ближе к людям, тем слабее дыхание смерти. Здесь ноздри щекотал дым костра, кто-то надтреснутым голосом пел:

Идет охота на волков, идет охота!

На серых хищников, матерых и щенков…*

Однако, угадал с песней невидимый исполнитель. Сразу повеяло детством и походами, спортивным лагерем в Крыму и песнями о черном альпинисте…

* Здесь и далее цитируется песня В.С. Высоцкого "Охота на волков".

Обогнув первый КУНГ, Данила увидел костер, вокруг которого сидели трое мужчин: двое спиной, один, чернобородый в болоньевой куртке с капюшоном, – лицом к незваным гостям. Чернобородый бил по струнам и пел с таким упоением, что гостей заметил не сразу.

Наши ноги и челюсти быстры.

Почему же, вожак, дай ответ,

Мы затравленно рвемся на выстрел

И не пробуем через запрет?

Волк не должен, не может иначе!

Вот кончается время мое:

Тот, которому я предназначен,

Улыбнулся и поднял ружье.

Момент замер поодаль и приложил палец к губам, его лицо расплылось в довольной улыбке, и Данила тоже почувствовал острое желание не бежать от погони сломя голову через болота и расставленные флажки, а протянуть руки к костру, хлебнуть мутной жидкости из бутыли, что стоит возле гитариста, заесть кусочком душистой буженины…

Один из "камуфляжных", тот, что сидел спиной, потянулся к буженине, разложенной на целлофановом пакете и, ощутив взгляд гостя, обернулся:

– Опачки!

У обернувшегося было простецкое лицо, залысины на висках, широкий нос, пухлые губы и щеки, раскрасневшиеся то ли от жара костра, то ли от самогона… Чернобородый отложил гитару, встал и, огибая костер, направился к пришлым.

– Виталя, ты глянь, на огонек прилетел Момент, крысюк! – пророкотал он напористо, но без особой злости. – Как оправдываться будешь? Пошли по твоему совету, чуть все не подохли! Неопасно, да?! Виталя сирену поймал, чуть Казанову не изнасиловал…

У костра парень, по-видимому, тот самый Казанова, с кудрявыми каштановыми волосами, свисающими до плеч из-под военной (трофейной, вероятно) фуражки, хохотнул.

– …связать пришлось. А был бы ты рядом, тебя бы связали, чтоб знал!

Захохотали все, кроме румяного Витали, тот просто улыбнулся и потянулся к шампуру. Данила сглотнул.

– Никак не буду оправдываться! – сразу пошел в атаку Момент. – С чего мне отмазываться? Я сказал, что знал, предупредил, что опасно, а что Сектор изменчив, вы должны были знать и без меня, чуваки. Не так, что ли?

Сказал он это очень уверенно, с вызовом, и показная агрессивность мужиков, и без того вялая, сошла на нет. Чернобородый дернул себя за длинные волосы с седыми дорожками, дыхнул перегаром:

– Одним разом поседел, чтоб тебя!

– Я ж не поседел! – возмутился кудрявый Казанова. – А мне больше вашего досталось.

– У тебя рожа смазливая, тебе не привыкать…

– А ну заткнитесь!

Все повернули головы на голос. Чуть наклонившись вперед, от ангара шагал мужчина средних лет, жилистый, с черными усами, похожими на щетку пылесоса. Черты узкого лица не запоминались – только усища эти да кустистые брови. Ну, еще черные, глубоко посаженные глазки. Глазки сновали, как руки карманника, ощупывали взглядом, встряхивали и ни на ком не задерживались подолгу. Еще обращала на себя внимание одежда: темно-синие спортивки с тремя полосками по бокам – типа "Адидас" – и облезлая кожаная куртка, сужающаяся книзу.

– Кардан, скока тебе говорить можно, шоб ты не бухав? Опять пяный. Еще раз увижу тебя пяным, хрена тебе свинячого, а не обмена

Бородач погрустнел и сел к костру, а новоприбывший обратился к Моменту:

– Ну а ты шо припэрся? Шо тэбе?

– Назар, бро, человека привел.

Назар Цыбулько подвигал усами, потер подбородок. Данила ощутил себя рабом на невольничьем рынке, криво ухмыльнулся и выложил правду:

– Я патрульный МАС, мои люди погибли, теперь мне нужно назад. Я уйду с первыми проводниками, которые двинутся в Тверь.

Цыбулько подбоченился, выпятив усы. Если у большинства животных основной выразитель эмоций – хвост, то у него обязанности хвоста выполняли усища.