Андрей Столяров - Детский мир (сборник)

— Ну, Ивонночка!.. Ну мне же через полчаса — опять на работу…

В голосе его звучали недоумение и обида.

Тогда Ивонна нехотя ему улыбнулась, и Дуремар мгновенно пересел на диван — осторожно, как гусеница, прильнув всем резиновым телом и еще более осторожно взявшись за отвороты халата.

— Ну вот, мы, наконец–то, и вместе…

Пальцы у него и в самом деле были холодные.

Ивонна вздрогнула.

И в это время прозвучал резкий требовательный звонок в прихожей.

В общем, как не заладилось с самого утра, так, видимо, и продолжалось, — потому что когда она, кое–как успокоив ополоумевшего Дуремара и всей жизнью поклявшись, что ни один человек сюда не покажется, с превеликим трудом запихала его в крохотную подсобную комнатку, размерами похожую на чуланчик, то, сама вся в смятении, открыв наружную дверь, она увидела не соседку, на что в глубине души почему–то надеялась, и не почтальона, приносившего иногда заказную корреспонденцию, даже, в общем, не Клауса — у Клауса был свой собственный ключ — а увидела Франца, ощерившегося от злости, и причем за спиной у него маячила какая–то не внушающая доверия, потрепанная фигура.

Вот уж кого она совсем не хотела бы видеть.

— В чем дело?

Однако, Францу было в глубокой степени наплевать на это.

— Привет! — растягиваясь в ненатуральной улыбке, сказал он.

И не грубо, но безоговорочно отстранив Ивонну плечом, как хозяин, потопывая, прошел в глубину квартиры, где на кухне, немедленно, открыв холодильник, первым делом достал оттуда пакет молока, который уже был распечатан, — огурец, две банки килек в томате, вывалил из подвешенной хлебницы половинку городского батона, а затем вскрыв консервы широким зазубренным лезвием, видимо, одним из десятка спрятанных в ручке ножа, выхватив из этого же ножа трехзубую крепкую вилочку и махнув человеку, с которым он вместе явился: Проходи, Крокодил, не стесняйся, чувствуй себя, как дома!.. принялся выковыривать хилые рыбьи тушки — запивая их, точно изжаждался, и заедая кусками растерзанного батона.

Причем, сам батон он не резал, а просто отламывал, вероятно, не желая терять драгоценного времени, а вчерашнее, наверное, уже подкисшее молоко торопливо отхлебывал прямо из горлышка — так, что одна–две белые струйки скользнули по подбородку.

— О!.. Это — то, что требуется!..

Он был вообще какой–то грязноватый, оборванный, словно все последние дни ночевал на чердаках и в подвалах, серую брезентовую штормовку его явно с чужого плеча перечеркивали следы мазута и ржавчины, а на складках локтя, где она была кое–как, неумело заштопана, будто высохшая слюна, поблескивали ниточки паутины.

И такая же ниточка паутины поблескивала на заношенных облегающих джинсах.

— Не обедал по–человечески уже две недели!..

Впрочем, спутник его, которого он называл Крокодилом, при сравнении с ним выглядел нисколько не лучше — в самом деле напоминая ленивого аллигатора удлиненным своим, крупно–пористым, нездоровым лицом, сильно стянутым, наверное от рождения, к острому подбородку; все лицо таким образом было скошено на затылок, а прикрытые дряблыми веками, выпуклые глаза, словно два бугорка, возвышались над переносицей. То есть, действительно крокодил. Даже вытертое зеленоватое приталенное его пальто, отвисающими карманами свидетельствующее о неустроенности, походило на чешую безмозглой мерзкой рептилии: оно тоже было ужасно затаскано и, как штормовка у Франца, испещрено следами мазута, но если штормовка, судя по ее внешнему виду, все–таки иногда, наверное, стиралась и чистилась, то многолетняя суровая грязь на пальто явно уже навсегда срослась с драповой тканью — пропитала все швы, повидимому, до подкладки, и уничтожить ее можно было, только уничтожив саму материю.

Даже странным казалось, что кто–то носит такую замызганную одежду. Тем не менее, Крокодил явно чувствовал себя в ней довольно уютно: тоже, подхватив со стола чайную ложечку, начал быстро–быстро вычерпывать томатный соус из банки, губы его, пошвыркивая, вытягивались, точно у Дуремара, заскорузлые пальцы пихали в расщелину рта огромные корки хлеба, черная засаленная окантовка воротничка, вероятно, его ничуть не смущала, он лишь изогнулся, как ящерица, на мгновение сморщившись, и все той же несчастной мельхиоровой ложечкой, правда, выпачканной уже в томате, облепленной мелкими крошками, почесал себя между лопаток — выдохнув с мучительным наслаждением.

Объяснил — на секунду застыв и прислушиваясь к ощущениям:

— Щекотно… Ползает кто–то…

Ивонна попятилсь.

Франц же, чуть было не подавившись непрожеванной пищей, оглушительно захохотал и сказал, тыча вилкой с насаженным на нее ломтиком рыбы:

— Познакомьтесь: Ивонна — моя сестрица, она немного задвинутая. Не бойся, Ивонна, мы у тебя сегодня переночуем… А вот это — широко известная в узких кругах персона по имени Крокодил… Крокодил! Продемонстрируй даме, что ты — человек воспитанный!..

Он опять очень громко, с неприятными нервными интонациями захохотал: ломтик булки слетел у него с языка и плюхнулся в банку, а из ранки над бритостью рта, обметанного воспалением, показалась, темнея и набухая, овальная капелька крови.

Франц слизнул ее и дернул, как командир, подбородком:

— Крокодил! Кому было сказано?..

Ивонна подумала, что он так шутит, — потому что ожидать от Франца можно было чего угодно, — однако, не успела она опомниться и сообразить в растерянности, что к чему, как встряхнувшийся Крокодил действительно, с совершенно неожиданным для него изяществом, подхватил ее руку, поднятую было для протестующего гневного жеста, и, неуловимо склонившись, губами, лоснящимися от рыбьего жира, очень ловко поцеловал ее в розовые чистые ногти:

— Поручик Рагоба — к вашим услугам!..

Он даже умудрился каким–то образом щелкнуть стоптанными, порыжевшими, просящими каши ботинками, а согбенная прежде грудь под его рубашкой, заколотой на булавки, вдруг выкатилась колесом.

Впрочем он тут же опомнился и добавил обычным, гораздо более подходящим к его внешности тоном:

— Извиняюсь, конечно, хозяйка… А водочки у вас не найдется?..

— Да–да, — сказал Франц. — Крокодил в самом деле из офицеров. Командир особого взвода дворцовой охраны. Лейб–гусар, имел Золотое оружие… До чего доводит человека страсть к алкоголю… Но стреляет он все равно — как бог. Между прочим, ты налила бы действительно — по сто пятьдесят, с мороза…

И Франц сделал выразительный жест — двумя выставленными из кулака немытыми пальцами.

Словно поднял ими невидимый тяжелый стопарик.

— А?.. Сестрица?..

Пришлось достать им бутылку, сохранившуюся еще с Нового года.

Однако, выпить они все равно не успели.