Борис Сапожников - Наука побеждать

Вдвоём обороняться стало ещё тяжелей. Шпаги наши мелькали, словно молнии, оставляя на полу перед баррикадой всё новые и новые тела. Хорошо, что у серых сапёров не нашлось, а то мигом растащили бы её. Однако силы наши были на исходе, каждый выпад давался с большим трудом, отбивать штыки и приклады становилось всё сложней. Дважды я едва не выронил шпагу, столь сильные удары приходились на её клинок. А может, просто рука у меня ослабла.

— Прорываемся! — крикнул мне Ахромеев. — Вперёд, поручик!

Он ловко вскочил на баррикаду и двумя широкими ударами отогнал серых, не спешивших подставляться под его сталь. Я последовал за ним, короткими выпадами проткнув двоих, и прыгнул в толпу. Ахромеев ловко выдернул из-за пояса короткий кинжал и, орудуя им и шпагой, принялся расчищать дорогу к дверям. Я старался не отставать, хотя без кинжала было изрядно сложно поспевать за ним. Вспомнив битву при Броценах, я выдернул из кобуры разряженный «Гастинн-Ренетт» и стал отбиваться его рукояткой.

Прорываться было чрезвычайно сложно. Серые хоть и были невеликими вояками, но их было куда больше и только толчея их спасала нас от неминуемой гибели. Перед самыми дверьми они образовали заслон из двух шеренг по пять человек. Первая встала на колено, и я понял, что сейчас по нам откроют огонь, не смотря на ограниченное пространство и большое количество таких же серых солдат, которые неминуемо пострадают от пуль. В дверном проёме маячила чёрная фигура с закрытым лицом — фон Ляйхе. Теперь понятно, откуда тут ноги растут.

Он вскинул руку. Проклятье! Мы не успевали. И падать бесполезно — тут же сзади накинуться и убьют.

— Прыгаем! — крикнул Ахромеев. — Быстро!

И мы прыгнули. Благо, штыки на мушкетах у этих серых примкнуты не были. Мы оказались в самой гуще их построения. Серые никак не ожидали чего-то подобного, и даже команды фон Ляйхе помогали мало. Мы быстро расчистили себе дорогу к выходу и попросту смели разъярённого фон Ляйхе, не успевшего и свои кинжалы достать.

Теперь всё зависело от быстроты наших ног. Мы бросились туда, куда уводили наших коней. Конюшни, как таковой, на постоялом дворе не было, её заменял деревянный навес, под которым стояли наши лошади и лошади серых, мирно жевавшие овёс. Кроме них там обнаружились двое немцев, явно подготовившихся к нашей атаке. При нашем появлении они вскинули мушкеты и выстрелили в нас. Тяжёлая пуля врезалась мне в плечо, едва не развернув. Однако я не обратил на неё внимания, чем, похоже, поверг в ступор обоих. Они даже перехватить мушкеты не успели. Первого проткнул шпагой я, второго — Ахромеев. А после, не останавливаясь, мы вскочили на коней, которых никто не удосужился расседлать, и пустили их с места в карьер.

В углу конюшни я заметил тело Глотова. Он лежал заколотый у углу. Расправились с ним, похоже, быстро и жестоко.

Серые, выскочившие из постоялого двора, принялись палить нам в спину. Но было поздно. Ночная тьма и быстрые кони спасли нас.

Галопом мы промчались несколько часов, пока кони не начали хрипеть. Тогда мы перешли на рысь, а вскоре и вовсе остановились. Лошади выдыхались, да и моё раненное плечо давало о себе знать «выстрелами» боли. Утро мы встретили в разваленном домике с соломенной крышей, через которую падал снег. Мне стало ужасно скверно, начался жар и лоб покрылся испариной, руки я больше не чувствовал, а на месте плеча образовался сплошной ком боли. Ахромеев укутал меня конскими попонами, чтобы хоть немного сберечь крохи тепла в моём теле, костёр разводить было никак нельзя. Серые навряд ли остались сидеть на постоялом дворе и теперь бродят по окрестностям.

— Послушай, поручик, — сказал мне Ахромеев, когда взошло солнце, — я ухожу. В деревню. Тут должна быть неподалёку. Там куплю еды, может, найду врача или знахарку. Постараюсь вернуться как можно скорей.

Я пребывал в болезненном полузабытьи и мало понимал, что он мне говорит. Хотел даже возмутиться его уходом, но для этого сил у меня просто не осталось. Сколько времени пролежал я так, скорчившись под пахнущими лошадьми попонами, не знаю. Кажется, солнце миновало зенит и скатилось за горизонт, стало темно — или у меня в глазах потемнело. А может, я их просто закрыл.

Меня мучили жуткие кошмары. Солдаты в сером пытали меня, медленно пилили руку деревянной пилой. Вгоняли в глаза тонкие гвоздики. Жгли пламенем. Варили в кипятке. А потом сквозь этот кошмар прорвался скрипучий старушечий голос.

— Антонова огня вроде нет, — произнёс он. — Значит, руку отнимать не надо. Бери этот бальзам. Разрежь ему руку и выдави гной. Весь. Затем промой и смажь бальзамом. Наутро рана снова загноится. Снова выдави, промой и смажь. И так до тех пор, покуда ему не полегчает. После отпаивай бренди с этим отваром. Если через неделю жар не спадёт и гной из руки течь будет, снова приходи ко мне. Будем отнимать руку.

— Спасибо, матушка, — ответил Ахромеев.

А потом началось лечение. И то, что творили со мной в сне-видении серые солдаты и фон Ляйхе, не шло ни в какое сравнение с реальными мучениями. Руку вечно жгло пламенем, а в горло то и дело заливали раскалённое золото, будто я был несчастным конкистадором, попавшим в плен к ацтекам или инкам.

И всё же, я вынырнул из этого кошмара. Сквозь дыры в потолке развалин я увидел солнце, и так легко стало на душе. Я прикрыл глаза и впервые заснул нормальным сном выздоравливающего человека.

Выздоравливал я долго и мучительно. Температура не спадала, меня лихорадило, в горле стоял тугой ком, мешавший нормально есть и говорить. Я провалялся в развалине несколько недель, мучимый раной и выздоровлением. И только в середине февраля я достаточно окреп, чтобы продолжить путь. И это было очень скверно, ведь мы с Ахромеевым всё это время были отрезаны от остального мира и совершенно не представляли, что твориться за пределами ближайшей округи. Крестьяне рассказывали Ахромееву, что видели солдат, проходивших по дороге мимо их деревни, вроде бы в синих мундирах, но были ли они французы или австрийцы или ещё кто, сказать пейзане не могли.

В общем, выдвигаясь снова в сторону Шербура, мы с Ахромеевым даже не знали — там ли ещё корпус генерал-майора Барклая де Толли?

(из воспоминаний графа Нессельроде)

В тот день Государь был необыкновенно мрачен. Конечно, было отчего, обстановка в Европе складывалась самым скверным образом. В самом скором времени должна была разразиться самая страшная из войн, какие знал мир. Быть может, Пунические или Ганнибаловы войны древности могли бы сравниться нею, однако они имели место в далёкой древности, последней же я стал свидетелем, хорошо, что не участником.

— Граф, — сказал мне Государь, — что вы думаете о сложившейся ситуации?