Сергей Демьянов - Некромант. Такая работа

— Смотри, — снова услышал я.

И провалился в услужливо подсунутое воспоминание, как в дыру.

Зверь мчался сквозь тьму, взрезая когтями холодную плоть четха. Раньше они считали себя хищниками, мстителями, хозяевами этой территории, а теперь бестолково метались, подвывая от страха, рядом со своей пищей. Зверь бил сверху, длинными балетными движениями — от самой верхней точки наискосок, к земле. Ему нравилась беспомощность мертвых, но также ему нравился и ужас живых. Он танцевал в крови, выхватывая из воздуха куски, не давая им упасть.

Снег на крышах сиял и переливался в лунном свете. Это была одна из тех ночей, которыми хорошо любоваться, сидя в теплой квартире. На небе — ни облачка, и взгляды звезд проникают до самых костей земли. Очень красиво и зверски холодно.

Его шкура была вымазана в чем-то темном. Так густо, что время от времени ему приходилось встряхиваться, и тогда снег вокруг усеивали брызги. Воробьи летом купаются в пыли, чтобы избавиться от паразитов. Не знаю, от чего хотел избавиться зверь, купаясь в человеческой крови и телесных жидкостях четха, но не сомневаюсь, что ему это удалось.

Крови до черта было. Когда все закончилось, он принялся слизывать ее с земли. Мясистый язык елозил по снегу и стенам, подбирая потеки. Мне хотелось бы посмотреть, как он намертво примерзает к металлу, но я знал, что этого не случится.

Значительная часть законов любого мира распространяется только на тех, кто в нем родился.

Я знал человека, который наблюдал за зверем, сидя на ступеньках жилого вагончика. Он ел хот-дог, и его пальцы были вымазаны кетчупом. Всегда терпеть не мог это сочетание. К сосиске должна прилагаться горчица.

Такой же, как ты, хозяин мертвецов. Кажется, так его назвал четха. Мне стоило сказать ему, что это неправда. Того, кто платит чудовищу чужими жизнями, нельзя назвать таким же человеком, как ты. Даже если у него две руки, две ноги и все остальное, как у человека. Но у меня не было времени на оправдания.

Я не должен был чувствовать себя задетым из-за того, что даже монстр считал меня монстром.

Но чувствовал.

Хреново не иметь чешуи на сердце.

У некроманта были карие глаза, прямой нос и светло-каштановые волосы, выбивающиеся из-под черной спортивной шапки.

Пидорка, вот как это называется.

Он не улыбался, хотя по всем законам логики просто обязан был. На его лице было то скучающее выражение, которое бывает у собачников, терпеливо ждущих, когда их питомец наконец покакает и можно будет идти домой. Пряжка на ремне его черных джинсов сейчас была укрыта полами толстой рыжей дубленки. Я уже видел эту пряжку с логотипом D&G.

Теперь, когда его лицо не пряталось под медицинской маской, этот неприятный худощавый мужик показался мне знакомым. Я не мог вспомнить, где, но я точно видел его раньше.

До селиверстовского квартирного шоу.

Некромант вздрогнул, точно почувствовал, что я смотрю на него. Поднял голову. Пробормотал что-то себе под нос, подзывая зверя. Снял перчатки, растопырил пальцы. Ощупал холодным взглядом пространство. Я втянул голову в плечи.

Смешно.

Как будто он действительно мог меня увидеть.

Талый снег пополам с черной кровью чавкал под ногами зверя. Некромант протянул руку, чтобы взять то, что он принес ему, — и тут же уронил предмет себе под ноги. Его трудно выло заподозрить в брезгливости. Он пользовался такими методами, при которых сложно было не запачкать рук, но это, похоже, даже для него было немножко слишком. Оторванная человеческая голова с куском позвоночника, растущего из нее, как стебель.

Человек склонился над ней.

Я не сразу понял, что он делает.

— De mundo, omnes creaturas mortis vocatis vocant, — пpговорил он. — Veni!

Я уже говорил, что латынь у него была паршивая? Обидно только, что это не мешало ему добиваться своего. Некромант и его ручная зверушка побывали здесь неделю назад. Они уничтожили всех, кого смогли найти — и живых, и мертвых. Популяция тварей не смогла бы восстановиться так быстро. Лиза сразу заметила, что стая, обосновавшаяся здесь, пришлая. И теперь я знал, кто призвал их.

Я мог быть уверен, что он вернется, когда время платить помощнику придет снова.

— Придите! — повторил он по-русски. Это у него здорово получалось. Я сам чуть не рванул вперед, хотя прекрасно понимал, что это только воспоминание.

А потом все погасло, точно я ослеп.

— Ты обещал, — сказал четха.

Та единственная струна, что была внутри него, дрожала. Звук был тихий и дребезжащий. Серьезно, я почти слышал его.

Это было верхом идиотизма, но я не смог заставить себя выстрелить.

Вместо этого я тянул и тянул эту чертову струну. Так, словно надеялся, как дурак, добиться нормального звучания. Я знал, что так никогда не случается. Самая счастливая развязка, которую можно прицепить к истории о выморочной нежити, — это смерть чудовища.

Волк повержен, все ликуют. Вот только бабушка осталась внутри. На самом деле того, кого сожрал монстр, нельзя извлечь из его желудка живым. Нужно быть очень могущественным волшебником, чтобы это провернуть. Но, если ты всего лишь охотник, ничего не выйдет.

Этот четха был чертовски силен. Он просто лежал на полу и ждал, когда я убью его.

Если ты весь, сколько бы тебя ни осталось, — сплошной комок ненависти, и боли, и ощущения жуткой несправедливости, совершенной миром по отношению к тебе, — неимоверно трудно удержать себя в руках даже мгновение. Он справлялся с собой почти четыре минуты. Вечность — ничто в сравнении с этим сроком.

Он сорвался только тогда, когда у меня уже почти получилось. Правда, я почти поверил в то, что смогу справиться с этой дурацкой струной. Она дрожала у меня под пальцами, скользила, но было еще кое-что, что я чувствовал. Инстинкт убийства, ощущение беспомощности и ненависть, сплетенные в одно целое, обвивались вокруг чего-то теплого, что пряталось глубоко внутри четха.

Вокруг чего-то живого.

Это было даже не как пытаться вынуть змею из клубка. У всякой змеи есть хвост, и голова, и собственная система пищеварения. Она не умрет, если ты насильно разлучишь ее с другими змеями. Здесь ощущение было другим. Оперируя пациента с пороком сердца, при котором в перегородке между желудочками из-за суженной легочной артерии остается отверстие, кардиохирурги нередко ставят ему заплатку. Это сложная операция, на время которой сердце выключается. И когда оно запускается вновь, внутри него прячется кусок губчатой пластмассы.

Сейчас я чувствовал это оперированное сердце. Оно медленно и глухо билось под моей ладонью. И оно было чертовски живым — для сердца выморочного монстра.

Только в нашем случае перикардиальная заплатка были сделана из инстинкта убийства. Я мог попробовать снять ее и заменить чем-нибудь другим.