Станислав Шуляк - Непорочные в ликовании

Ф. сидел по-турецки на неразобранной постели и, держа пистолет пред собою, метил генералу точно в голову. Ф. с пистолетом, не шелохнувшись, сидел. Правда, и Ванда была рядом, была совсем близко, но Ф. был уверен, что теперь-то не промахнется; ну, может, разве что ее слегка забрызгает кровью. Ганзлий вскочил, инстинкт самосохранения все же вытеснил собою их вожделенные игры, Ванда спрыгнула с генерала.

— Что?! Кто?! — забормотал Ганзлий беспорядочно. — Ты!.. Ты!.. — яростно крикнул он Ванде. И бросился к выходу.

— Пальто! — крикнула Ванда.

Генерал рванул с вешалки пальто, оборвав при этом петлю, и стал ломиться в дверь. Несколько мгновений не мог он справиться с замком.

— Подожди! — крикнула еще Ванда.

Генерал зарычал страшно, и наконец дверь открылась, и мужчина вывалился на лестницу. Ванда слышала топот и брань генерала и закрыла за ним дверь. О том, что же теперь будет, думать она не хотела, бесконечная усталость навалилась на Ванду, усталость и пренебрежение. Она обернулась к Ф., который стоял теперь в дверном проеме и прятал пистолет. Напряженный и хмурый Ф. и вместе с тем — знакомый, родной и великолепный.

— Откуда у тебя это? — спросила Ванда.

— Я, пожалуй, теперь тоже смотаюсь на некоторое время, — ответил (или не ответил) он.

— Деньги забери, — просила Ванда.

— Я еще вернусь, — сказал Ф.

— Извини меня, — сказала Ванда.

— И ты меня, — сказал Ф.

— Я такая, какая есть, — сказала она.

— Я тоже, — сказал он.

И были оба правы они, Ванда и Ф., и, быть может, снова не совпали у них азимуты их самостояния, и были они — он и она, и были они постояльцы беды, питомцы раскола, и были они — дети рассеяния.

— С первого и до последнего вздоха все — лишь растрата жизни моей невозлюбленной, — сказал себе Ф., в темноту выходя площадки лестничной. Ванда дверь закрыла за ним, но не стала запирать, сердце ее уж умерило свою работу тревожную, и стояла женщина у двери, прислушиваясь.

На лестнице и впрямь не было видно ни зги; вот Ф. дотянулся до перил и теперь уж, держась за них, мог он ногами ступени нащупывать и спускаться уверенно. Непревзойденная душа его изнемогала сарказмом; да, это так, но есть ли вообще что-либо бесполезнее и ненадежнее всех сарказмов, всех радостей, всех уверенностей и смыслов?! Ведь нет же, сказал себе Ф. А измена их, их пресечение — есть то, что точнее всего направляет нас по дороге тоски, сказал себе он. И тут что-то знакомое накатило на него, уже виденное, уже слышанное, уже чувствованное или то, что он мог бы только чувствовать или испытывать, или видеть во снах кошмарных или в катастрофическом бодрствовании. Услышал ли он сзади что-то? ведь нет же? дыхание услышал чужое или шаги? ведь нет же, или, разве, в последнее мгновение самое услышал, когда на него уже прыгнули сзади, а после удар был сильнейший в основанье затылка, там где тот соединяется с шеей, фейерверк полыхнул в глазах его, фейерверк катастрофы, он тут же оглох и с криком, которого сам же не слышал, по ступеням вниз покатился.

И не было ничего, ни души его, ни смысла, ни слова и ни мира, ни дыхания его и ни содрогания, а вот еще контурная карта его настоящего, его заурядного или обыденного… впрочем, и на ней не было ничего. Будто сухие жгучие искорки ползли по краям тлеющей бумаги, быть может, пропитанной селитрой, какою еще селитрой? не той ли самой селитрой?.. но и это, вероятно, ему только лишь привиделось… Мир, возможно, еще вскоре вычеркнет его из реестра его (мира) бесчисленных неосновательных правообладателей. Потом, позже, через много лет или много поколений, когда он снова себя ощутил, он попытался ползти, а подняться он даже не пытался, но враги его и обидчики его, они все еще были тут.

— А у него-то в кармане, оказывается, пушка была, — говорил один из них. Говорил один из его черных обидчиков.

— Видать, не простой, — говорил другой из обидчиков, сверху вниз на Ф. глядя. Сквозь пелену болезни слышал лежащий или ползущий человек их странные и случайные голоса.

— А нам, Икрам, простые-то редко попадаются. Не то, что этим двум дуракам, — говорил первый.

— Ну ты! — одернул Икрам помощника своего. — Только я могу их ругать. У тебя нет такого права.

— Больше не буду, — отвечал тот.

— Нельзя здесь задерживаться. Мотать надо, — Икрам говорил.

И снова был фейерверк в голове Ф., в глазах и в затылке, не то, что прикрыться он не сумел, когда Икрам ногой ему с размаха по шее заехал, но и пошевелиться не смог бы, если б убивали его. Потом он не видел и не слышал, и вообще не было его. Ни здесь и ни где угодно еще не было Ф.

Икрамов помощник склонился над ним, и вот уж коробочку черную пластмассовую из кармана тянет.

— Ты что, укол собрался делать? — Икрам интересовался у помощника своего. — Ты же в вену не попадешь.

— Если ты мне посветишь — так попаду, — возразил тот.

— Делай большую дозу, но внутримышечно.

— Того эффекта не будет, — усмехнулся человек, готовясь к инъекции.

Икрам стал светить фонариком карманным, помогая помощнику своему. Тот на коленях стоял, склонившись над Ф.

Ванда, будто ужасом парализованная, слышала из-за двери крик Ф., и звуки ударов и голоса мужчин, ей хотелось открыть дверь и крикнуть: «Что вы делаете? Прекратите! Сейчас же прекратите!», — хотелось крикнуть Ванде, но тогда — смерть, верная смерть, и не будет спасения, знала она.

Наконец игла вошла в вену, брызнуло в кровь какое-то сомнительное обморочное лекарство, и Ф. был недвижен, будто мертвец. Икрамов помощник спрятал шприц обратно в коробочку, встал с коленей и волоком потащил беспомощное тело Ф. вниз по лестнице. Каждую ступеньку со стуком сосчитали ботинки Ф. по дороге, по его неосознанной дороге. Икрам спускался следом победителем.

Дверь входная внизу хлопнула; Ванда погасила свет во всех комнатах и осторожно, из глубины гостиной, смотрела во двор. Она видела, как двое тащили Ф., она не знала, что сделать, что предпринять, она особенно остро ощутила теперь всю бездну своего одиночества и беспомощности. — Я одна, я всегда была одна, я всегда буду одна, — сказала себе Ванда. И вдруг вспомнила.

Она вытряхнула из сумочки своей все на стол, рядом с деньгами генерала Ганзлия, отыскала среди ее содержимого маленькую записную книжку с бронзовыми уголками и стала лихорадочно листать ее. Нужная запись отыскалась не сразу, какие-то бесполезные бумажки высыпались из книжки, и вот Ванда нашла… Глядя в запись, быстро отстучала пальцами номер на аппарате, потом ожидание было бесконечное, невыносимое, томительное… И вдруг:

— Я слушаю вас, — голос женский, знакомый и привлекательный, быть может, но теперь Ванду передернуло от этого голоса. — Говорите же!.. Слушаю!..

— Лиза! — крикнула Ванда. — Черт тебя побери, Лиза! Кто ты такая?! Ты слышишь меня?