Людмила Белаш - Имена мертвых

На стол выкладываются пачки патронов.

«Где?»

«В дюнах, подальше от порта. Там птиц много…»

Чайки заметались, закричали тревожно. Аник быстро поднял руку с маузером, и пляж огласился звуками выстрелов. Потревоженные птицы взлетали с гнезд, носились в воздухе, кувыркаясь и меняя направление полета. Сорвалась и упала первая, затем еще и еще… Аник в азарте кружится на месте, стараясь вернее уложить следующую.

Горестно, почти по-человечески кричат чайки. С неба печальным серебристым дождем сыплются чеканные перья…

Чайки прекрасно летают, попасть в них непросто. И они очень умные — запросто отличают человека с палкой от человека с ружьем — и чувствуют дистанцию выстрела. Но они не знали, что маузер бьет много дальше и точней дробовика.

«Так я и опустошал пляж, пока они не научились узнавать меня в лицо. Не поверишь — одна увидит, крикнет своим, и все тучей в море. Они меня и в городе боялись. У всех хлеб брали, а у меня — нет. Девчонки, бывало, смеются: „Аник, а почему как ты на набережную приходишь, все чайки улетают?“ Я отшучусь: „Тайное слово говорю, чтоб разбегались“, а на душе так тошно станет. Потому что грех большой, то, что я делал. Отставной капитан рассказывал: чайки — это лары, духи предков-моряков. Они живут семьями, навсегда парой, и птенцов изо рта кормят. Никогда детей не бросят, когда один придет, тогда другой с гнезда сходит. Вот мне в тюрьме ночью и представлялось: убил я самца, а самка сидит, ждет его, ждет, так от голода и иссохнет, ожидая. И так мне плохо, так больно становилось, хоть плачь, хоть головой об стену…»

Голос тихий, пальцы мнут подстилку.

«За это мне и наказание такое, что ни есть, ни ходить не могу. Но простили, видишь, простили они меня…»

Чайки, ссорясь, растаскивали булку в нескольких шагах от них.

День они провели на берегу, вечер — у костра, который развел Клейн, собрав сухой плавник, ночь — в машине. Аник с аппетитом поел, глаза очистились от мути, и он стал сам переставлять ноги.

Утром Клейн чистил машину, а Аник сидел напротив, завернутый в шерстяной плед. На его коленях лежал транзисторный приемник, который он не выпускал из рук со вчерашнего вечера, пробуя его на разных диапазонах и вдохновенно прислушиваясь к завываниям эфира.

«Это не радио? а почему не радио? Приемник? ври… точно, проводов нет. А почему нет? А почему он такой маленький? Ясно, что переносной, я что, дурак, по-твоему?»

Любопытство открыло Анику глаза. Он всему удивлялся, а язык его работал, как трещотка.

«А машина у тебя тоже переносная?»

Аник придирчиво разглядывает авто, которое привезло их сюда, сравнивая в памяти длинный лаковый «ровер», на котором он рассекал после войны, с этой кургузой чепеташкой на суповых тарелках. По всему выходит, что внутренний размер повторяет наружный.

«Слушай, а у этой пудреницы мотор есть? Или ты крутишь педали?»

«Это модель „мини“. Удобна при парковке, и бензина тратит меньше».

«Да, куда уж меньше, — охотно соглашается Аник, терзая колесико настройки приемника, — наперстка в день хватает. И смазки чуть — закапал из пипетки, и порядок. Самоходное жестяное корыто. Неужели в стране после войны ни железа, ни бензина не осталось?»

«Что ты к ней привязался? Нормальная машина».

«Ага. Примус заводной, от мотоцикла отличается тем, что колеса четыре. Это все лягушатники виноваты».

«Мини» изобрели в Англии.

«Любую дурацкую моду выдумывают в Париже. Как там показали брезентовый „ситроен“ для фермеров, так и пошла зараза. „Вуатюр попюлер“, одно слово».

«Садись, профессор заждался».

«Ой, что-то мне не хочется».

«Поехали, и без фокусов. Я тебе дома телевизор покажу — тебе понравится».

Ехали днем. Аник прилип к стеклу и, не отрываясь, всматривался в мелькавшие пейзажи. Как будто все, что он помнил, умерло вместе с ним, словно города уничтожило бомбежкой, и они отстроились заново. На том же месте, но чужие, неузнаваемые. Вместо приземистых массивных домов красного кирпича с солидными подъездами — серые плоские строения, как картонные коробки, поставленные набок; вместо длинных вывесок с разлапистыми буквами — яркие трафаретные картинки. Огромные автострады в шесть рядов, множество юрких машин. Мир изменился. Только сейчас Аник понял, сколько лет прошло. Реальная жизнь проносилась мимо, и Анику жадно хотелось войти в нее, окунуться с головой; она манила и притягивала его, он слышал зов молодых голосов, чувствовал тепло множества тел. Он озяб и мечтал согреться.

«А янки еще стоят в стране?»

«Нет, выперли. Провели референдум насчет их гостевания и проводили с радостью».

«А почему кругом проститутки и переодетые парни?»

«Где ты их видишь?» — Клейн беспокойно крутит головой.

«Вон. Вон. И вон», — тычет пальцем Аник во все стороны.

Машина остановилась у перекрестка, на красный свет. По переходу спешили пешеходы. Палец Аника точно указывал на молодых девчат в высоких сапогах-чулках и вздернутых демисезонных пальтишках. Досталось и группе длинноволосых хиппи, певших что-то на тротуаре под гитару.

«Скажешь тоже! Это обыкновенные девушки и парни».

«А что же они вырядились, как…»

«Мода сейчас такая. „Мини“, по названию машины».

«Ты кому сказки рассказываешь? Я это дело до тонкостей постиг: если девушка заголяет ляжки, то она и на большее согласна».

Клейн хмыкнул.

«Да, сексуальная революция свое сделала…»

«Как, как ты сказал?..»

«Это янки притащили. В общем, все стали гораздо проще смотреть на любовь».

Аник проводил взглядом стайку девиц, перебегавших перед ними дорогу. Коротенькие полы пальто едва прикрывали им зад, задорно мелькали округлые коленки.

«Ин-те-ре-е-есно…»

Герц с тяжестью на душе вошел в дом. Клейн второй день где-то пропадал. «Только бы не запил», — подумал Герц. За Клейном подобных штучек не водилось, шофер как-никак, но… но… Слишком гнетущей была атмосфера. Вчера Герц спустился в подвал — дверь открыта, изолятор пуст. Весь вечер он сам, лично — такое дело не доверишь приходящей прислуге — мыл, оттирал и чистил. Выбросил все лекарства, сжег белье и одежду, чтобы и следа не осталось от пребывания постороннего человека.

«Клейн, наверное, очень сильно переживает. Он так долго возился с этим парнем, привязался к нему…»

Герц переобулся и, миновав гостиную, собрался подняться в кабинет, когда донесшийся из столовой смех остановил его. Герц готов был поклясться, что никогда не слышал подобного голоса. Серебристый смех зазвенел и упал, колечком прыгая по ступеням.

Герц немедля направился в столовую.

Смех тотчас оборвался.

За столом сидели двое: Клейн, спиной к двери, и лысая девушка, обладательница чудесного голоса. Герц, не мигая, разглядывал гостью.