Александр Белый - Леон. Встань и иди

Флаер завис на уровне верхних веток кроны этого грандиозного создания инопланетной природы. Двое молодых мужчин расположились в креслах открытого салона и рассматривали красивейшие окрестности, которые простилались сквозь голубоватую дымку чистого и прозрачного воздуха далеко-далеко вокруг. И монитор бортового компьютера флаера, и экран биокомпа светловолосого молодого человека с классическими чертами лица и восторженным взглядом серо-голубых глаз, удивленно смотревших в мир, показывал одну и ту же высоту: двести восемнадцать метров.

Небо было изумительного, насыщенного ярко-синего цвета, кое-где взорванное вспышками белоснежных облаков. Привычная на Земле чистая зелень растений, здесь была разбавлена совсем другими красками. Листья на этом гигантском дереве отдавали синевой, а стебли камыша у реки — имели оттенок салатного цвета.

Река, в этом месте, шириной в три с половиной километра, величаво и медленно текла с севера к морю. И там, далеко на юге было видно, как она становится еще шире и распадается на три рукава, с двумя длинными островами посредине.

Там, вырастая из моря и двигаясь на север, теряясь далеко за горизонтом, шла горная гряда. Скалы были серого и почти черного цвета. Только почти идеально ровная площадка, на которой стоял эллиптический, вернее, имеющий вид сдавленного в верхней и нижней плоскости шара космический корабль, была из светло-бежевого мрамора.

Километрах в трех ниже стоянки, на горном плато блестело обширное зеркало озера, шириной километров шесть, а длиной словно безбрежное море, которое впитывало в себя реки, речушки и ручейки из окрестных гор. По краям озера с высоты сто двадцать метров низвергались два широких, мощных и красивых водопада. А внизу, среди каменистых скал, каждый из них образовал небольшое пенистое озерцо, откуда по глубоким трещинам в граните, образовавшим целые каньоны вода устремилась к Большой реке.

— И, как тебе вид? — спросил мужчина постарше.

Это был черноглазый брюнет с длинными вьющимися волосами, который внешне выглядел лет слегка за тридцать. Гримаса, которая застыла на его лице, на лбу образовала глубокую морщину. Он глядел вдаль, словно в пустоту, грустным-грустным взглядом.

— Потрясающе! — ответил тот, который моложе.

Брюнет вдруг встрепенулся, коротко взмахнул кистью правой руки, словно отгоняя тяжелые воспоминания и, в общем-то, симпатичное лицо, разгладилось.

— Потрясающе! — повторил светловолосый, не отрывая глаз от горизонта, туда, где уже не видно было редко растущих гигантов, где зеленая степь сливалась с синим небом, туда, где еще дальше на север начинались лиственные леса и хвойная тайга.

— Здесь я построю наш дом! И создам свой, новый мир!

Старенький желтый автобус, звякая всеми железками, свернул из трассы на израненную временем, когда-то хорошую асфальтную дорогу, ведущую к школе-интернату имени Н.К.Крупской. Двое сопровождающих мужиков сидели спереди, пили прямо с горлышка бутылочное «Жигулевское» пиво, о чем-то говорили и громко смеялись. Мы же с сестрой забрались на самые задние сидения, где мотор с натугой гудел и давил на уши, зато сидеть здесь было тепло.

— Надо сдерживаться, Витя. Жили бы мы в своей квартире, ходили бы в свою школу, — сказала Светулька.

Моей сестричке второго октября исполнилось пятнадцать лет. А мне исполнилось одиннадцать весной, в апреле. Тогда еще жив был папа, и мама не болела. И жили мы в своем доме там, в центре, на улице Прорезной.

— В свою школу! — передразнил ее, — Разве не видишь, как учителя стали относиться к нам? Историчка в прошлом году, как ко мне обращалась? Говорила: Львов Виктор, к доске. А сегодня как? Эй, ты! Львов! И большинство учеников, особенно дети офицеров с бывшей папиной части шарахаются, как от прокаженных.

— Все равно, Витя, ты не знаешь, что такое интернат, а одна девочка мне рассказывала.

— Ничего. Папа говорил, как себя поставишь перед другими, так тебя и воспримут, кем захочешь быть в обществе, тем и будешь. Только надо иметь силу воли. А я сильный! Никому не позволю на себе ездить. И тебя буду защищать, никому не дам в обиду!

— Молчи уж, защитник! — помню, Светочка толкнула меня локтем, затем обняла и смахнула с глаз слезинку.

Тайна смерти нашего отца и сегодня покрыта мраком. Известно, что его вызвали к исполняющему обязанности командующего, а после разговора задержали на сутки в комендатуре. А ночью он написал какое-то покаянное письмо и повесился. Никакого письма мы не видели, но и то, что он мог лишить себя жизни, тем более таким унизительным способом, не поверил никто. Уже после развала Союза, в 92-м году у меня возникли и желания, и возможности поспрошать с пристрастием этого самого «исполнявшего обязанности» но, оказалось, что тот генерал умер от инсульта еще пятнадцать лет назад, ушел сразу же следом за моим отцом.

Бывший отставник, Николай Петрович Штеменко, в силу сложившихся обстоятельств, навсегда ставший для меня папой Колей, как-то говорил: «Пфе, Виктор, у нас, в Союзе генералов, маршалов расстреливают, а что целый полковник повесился, никого не удивишь. Но то, что они с вашей семьей сотворили, это не ладно, это не правильно».

По какому-то решению какого-то суда было конфисковано наше имущество. Помню, как какие-то дядьки, под управлением злой тетки в синем мундире, в присутствии наших соседей, выгребали из квартиры все. Нас, правда, под дождь не выкинули, а помогли переехать с тремя узлами в однокомнатную, на Святошино. Район сейчас, в общем-то, неплохой, но тогда это было в черта на куличках.

Мама сильно заболела и попала в больницу, а мы остались в голых четырех стенах одни. Через несколько дней, вернулись из школы домой и увидели, что квартира затоплена жильцами сверху. Побежали предупредить да поругаться. Вышел лысый дядюга, пьяный в стельку — очень нехорошо Светульку обозвал и сделал ей неприличное предложение. Не знаю, может быть пару месяцев назад я был не готов на такой поступок, но сейчас, услышав эти грязные слова, мой детский разум взбунтовался, а душу разорвала злоба и ненависть. Рядом в коридоре, лежала швабра, ухватил ее и дважды нанес рубящие удары по лысой башке. Тот свалился на пол без чувств с разбитым, окровавленным лбом и раскинул руки. Был бы я чуть постарше и чуть посильней — убил бы алкаша, а так — Бог миловал и прибрал сам: четыре года спустя тот сгорел после потребления денатурата.